СОЮЗ ПАТРИОТИЧЕСКИХ СМИ
Поделиться в соцсетях:

«Белая книга» нового русского детства

02 мая 2017 г.

Ирина Медведева, Татьяна Шишова. "Дети нашего времени"

Работая над этой книгой, мы не раз слышали просьбу, а то и требование «дать примеры».
— Поверьте, так будет убедительнее! — говорили наши сторонники.— Подчас один-единственный конкретный случай производит больше впечатления, чем десять страниц теории.
— И с чего вы все это взяли? — скептически хмурились уже не вымышленные, а вполне реальные оппоненты.— Факты! Где факты? Где человеческие судьбы, о которых вы столько рассуждаете, но всегда как-то абстрактно, умозрительно?

 

— За примерами дело не станет,— отвечали мы, но примеры упорно не желали вплетаться в ткань повествования. Может быть, потому, что за каждым из них не просто судьба, а трагедия или — в лучшем случае! — драма (что в детстве зачастую одно и то же), и нам подсознательно не хотелось сводить это к скупым строкам, которые часто в подобных «книжках с примерами» даже набирают петитом, чтобы выделить их дополнительность, а значит, второстепенность.
И очень скоро стало понятно, что нам придется написать вторую часть. Мы условно называли ее «Белой книгой», и название это так прижилось, что его сейчас не хочется менять. «Белых книг» на свете было уже много: после Холлокаста, Вьетнама, Чечни... Это будет «Белая книга» нового русского детства.
Причем мы намеренно оставляем в стороне великое множество совсем уж вопиющих случаев: не приводим биографии беспризорников, не пишем о тех, чье детство непоправимо исковеркала война, о детях, растущих в так называемых «зонах социального бедствия» и с малых лет обреченных видеть агонию, поскольку они и их близкие — это «балласт, который должен уйти». Так выразился о них еще накануне гайдаровских реформ один видный социолог, естественно, поддерживавший «шоковую терапию». Тогда, правда, еще мало кто понимал, чтО конкретно стоит за этими лихими словами и сколь трагично будет их осуществление в реальной жизни.
В нашей «Белой книге» вы не найдете ни малолетних воров, ни убийц, ни профессиональных проституток. Мы специально выбирали детей из достаточно благополучных семей и немаргинальных слоев, чтобы подчеркнуть, как же худо обстоят дела, если даже благополучие теперь выглядит у нас так.
По правде сказать, нам не пришлось напрягаться. Стоило только посмотреть вокруг — и материала оказалось более чем достаточно.
Впрочем, если кому-то покажется, что мало, он может продолжить эту книгу сам…

Вадик
Мы повидали на нашем веку много детей, но такой нам повстречался впервые. Умные, ясные, добрые глаза — и полная неуправляемость. Он не мог посидеть спокойно ни минуты, все время куда-то рвался, что-то хватал, успевал за секунду сломать и бросить, тут же тянулся за новым предметом и опять бросал...
Бабушка даже не пыталась его остановить. Не потому, что ей это нравилось. Нет, она вся покрылась пунцовыми пятнами от стыда, ведь перед ней были чужие люди. И не просто люди, а специалисты — их обычно поначалу даже больше стесняются.
— Вы не думайте, он не всегда такой был,— вполголоса сказала бабушка, косясь на Вадика, который уже побросал на пол все, что было можно, и явно тяготился отсутствием новых идей. — Просто два года назад у него родители погибли, и с тех пор он как бешеный...
Трудно сказать, что нас тогда насторожило: то ли еле заметная запинка при ответе на вопрос о причине гибели зятя и дочери, то ли непонятно откуда взявшиеся у ребенка, воспитываемого интеллигентной бабушкой, ухватки шпаны, то ли нечто еще более неуловимое, но оттого не менее реальное... Во всяком случае мы, не сговариваясь, предположили, что отец ребенка был «новым русским». Причем не из детей партработников, а self-made man («человек, который пробился в жизни самостоятельно» — англ.) перестроечного разлива: если и не настоящий бандит, то человек бандитской породы.
Про бандита мы, естественно, спрашивать не стали, а про «нового русского» спросили. Только употребили более нейтральное слово — «бизнесмен».
— Как вы догадались? — удивилась бабушка. — Ведь по нам с Вадиком сейчас не скажешь, что мы еще недавно не знали счета деньгам. Ничего не осталось, всё компаньоны забрали. Якобы за долги... На поминках били себя в грудь, обещали помогать, а сами... — она махнула рукой и вроде бы не к месту добавила: — Говорила я Вере, что не доведет эта жизнь до добра...
Ничего она особенного не сообщила, а у нас почему-то не осталось сомнений в том, что ее зятя и дочь убили...
Но предположить, что убийство было совершено на глазах у трехлетнего малыша, мы все-таки не могли. Слишком уж это выглядело мелодраматично, совсем как в кино.
Бог знает почему расстрелявшие машину убийцы пощадили ребенка. Может, впопыхах не обратили на него внимания, а может, не захотели брать лишний грех на душу. Тем более что они, судя по всему, достаточно хорошо знали это семейство.
После всего случившегося Вадик на полгода умолк, даже бабушка не могла из него выудить ни слова. Потом речь восстановилась, но зато поведение мальчика изменилось до неузнаваемости. И чем дальше, тем больше он походил на отца, храброго до безрассудства, отчаянно-своевольного, ни в чем не знавшего удержу и не сомневавшегося, что очень скоро целый мир будет у его ног. Разве это могло кончиться добром? Вадик еще и в школу не успел пойти, а бабушке уже мерещилась колония.
Да, но при всех этих страхах она вовсе не была уверена в том, что Вадика нужно окорачивать. Ведь сейчас такое время: чуть зазеваешься — затопчут.
— В наше-то время надо быть понахальней, понахрапистей. Из скромности шубу не сошьешь... — говорила эта скромная пожилая женщина.
И мы понимали, что она решает сложную проблему: что лучше — ребенок-зверь или ребенок-человек? С одной стороны, ее, конечно, волновала неуправляемость внука, а с другой — такими своими взглядами она фактически давала ему установку на агрессивное поведение.
— Жили мы, как в сказке... Если б не это несчастье...
Она явно не связывала одно с другим, ей не приходило в голову, что такой исход был трагическим, но естественным завершением криминального образа жизни. Просто не повезло...
Вы скажете: «А что, разве в советское время не было подобных случаев?».
Конечно, были, хотя вероятность их была ничтожна по сравнению с сегодняшней. И до Вадика, и после мы не раз сталкивались с детьми, осиротевшими в результате мафиозного убийства родителей. А уж слышали и читали об этом невесть сколько! Но суть все же в другом. В том, что махровый криминал раньше был в махрово-криминальной среде, то есть на своем законном (случайная игра слов) месте. При всех смягчающих обстоятельствах воровство в сознании подавляющего большинства людей было злом, наказуемым как судом, так и судьбой. Даже мама или теща вора понимала, что сын (зять) получил за дело. И старалась изо всех сил, чтобы внук не пошел по кривой дорожке. Конечно, их старания не всегда увенчивались успехом, но установка-то была — уберечь, удержать от греха. Знали, что ворованные деньги до добра не доведут.
Помните, как наставлял своего зятя Папанов из любимой народом комедии «Берегись автомобиля»?
— Тебя посадят, а ты не воруй!

Виталик
Недавно нам позвонил папа мальчика, с которым мы занимались несколько лет назад.
— Вы, конечно, нас не помните...
Родители наших бывших пациентов очень часто начинают разговор именно с этих слов. И бывает, в ответ мы мычим что-то неопределенное, но в данном случае прекрасно помнили, о ком идет речь. Крови он нам в свое время попортил много — мы тогда были неопытны и от его выходок впадали в тяжелый пессимизм.
Папу мы тоже отлично помнили. Выраженно-интеллигентный, начитанный, знающий массу посторонних для его профессии физика вещей, он вник в суть нашей работы с Виталиком так глубоко, как вникает не всякая мама. И этим нам очень помог. Через него мы смогли повлиять и на всю семью, так как Геннадий Аркадьевич пользовался авторитетом не только у жены, но и у тещи, что, согласитесь, бывает нечасто!
Может возникнуть вопрос: почему же он тогда без помощи специалистов не мог справиться со своим пятилетним сыном? Он просто не очень хотел, пока не понял, что дело зашло слишком далеко. Виталик был поздним, единственным, а потому обожаемым ребенком.
Да особенно и некогда было отцу всерьез заниматься воспитанием! Он заведовал отделом в солидном научном институте, много времени проводил в библиотеке, ездил в командировки — в общем, был в расцвете творческих сил. Даже понижение экономического статуса в научной среде его нисколько не пугало. Этот человек был мастер на все руки и быстро нашел себе надежный приработок: занялся ремонтом пишущих машинок. Его жена говорила об этом с гордостью.
После окончания занятий с Виталиком мы еще какое-то время перезванивались, и все у них шло благополучно. Поведение ребенка выровнялось, родители были довольны.
Однако встреча через пять лет вызвала у нас настоящее потрясение.
В кабинет вошли не просто сильно повзрослевший мальчик и немного постаревший мужчина. Перед нами стояли другие люди. Виталик, который был подвижным, как ртуть, превратился в тихое и будто покрытое ледяной коркой существо. Даже его огромные голубые глаза напоминали заиндевелые окна. А отец в свои пятьдесят пять лет выглядел стариком. Нет, он вовсе не был седым, беззубым и сгорбленным. Но он был каким-то потухшим и иссякшим.
Разговор начался с троек по математике, но нас не оставляло впечатление, что отец пришел не ради школьных проблем.
Догадка подтвердилась. Рассеянно выслушав наши советы, он заговорил о себе. Это был сплошной монолог, прерывавшийся его же раздраженными репликами в сторону двери, когда в нее просовывалась голова маявшегося в коридоре Виталика:
— Не мешай!.. Подожди!.. Оставь нас в покое!
Выяснилось, что он давно не работает в своем институте, да и институт тот уже полтора года как закрыли. Пишущие машинки теперь не в ходу, а специалистов по ремонту компьютеров и без него достаточно... Отношения с женой испортились настолько, что он хоть и живет с ней под одной крышей, но брак распался. Зато мальчишку видит. Правда, не каждый день. Почему не каждый? Да потому что после ночной работы приходится целый день отсыпаться. Проснешься к вечеру, а Виталику уже пора в постель. Ну, ничего, зато следующий день можно целиком посвятить сыну. Так что работа, в общем-то, удобная, грех жаловаться...
Произнеся последние слова, Геннадий Аркадьевич так сгорбился и опустил глаза, что у нас не хватило духу спросить, какая же это работа.
Но он после небольшой паузы прояснил ситуацию сам:
— Я в ночном казино работаю. Швейцаром. — А потом добавил совсем уже еле слышно: — Если б вы знали, как это унизительно... нет, не подавать им пальто... и даже не то, что они спьяну блюют по углам... К этому можно привыкнуть... Но чаевые — не могу!
— Папа! Пойдем домой! Я хочу домой! — неожиданно резко крикнул, распахнув дверь, Виталик.
И мы вдруг увидели его прежним. Только на ожившем лице было написано не капризное, стихийное своеволие, а вполне понятный протест. Он не желал, чтобы отец рассказывал кому-то о своем унижении.
Геннадий Аркадьевич понял это и начал торопливо прощаться. А в дверях, спохватившись, достал коробку конфет и сказал:
— Мы ведь на самом деле с 8 Марта вас хотели поздравить. А математика — это дело десятое. Не всем же быть Лобачевскими! Вот, попейте чаю... Мне сказали, хорошие... Пока что мы еще можем себе это позволить. Счастливо, рад был повидаться. Сынок, попрощайся!
Но тот ушел не простившись.

Коля
В прежней жизни Колин папа тоже был физиком. Правда, без степеней и чинов. И его институт не закрылся. Просто папа решил поменять работу. Жизнь «челнока», как он уверял жену, гораздо больше соответствовала его характеру, его природной общительности и, главное, свободолюбию.
— Теперь я сам себе хозяин! — хвастался он знакомым.— Сегодня торгую, завтра лечу за товаром в Китай, а послезавтра, если захочу, буду лежать на диване и плевать в потолок. Никто мне не указ! Деньги заработал — свободен!
Однако его жене в этих тирадах слышалась какая-то фальшь. Впрочем, она спешила себя успокоить: многим сейчас приходится перестраиваться. В конце концов, ничего страшного! Не уборные же он пошел мыть!
И даже когда он довольно часто стал приходить домой навеселе, она все равно старалась сохранить невозмутимость. Ну, выпил человек. С кем не бывает? Тем более что когда на холоде целый день стоишь — как тут не согреться.
Правда, однажды, после разговора с соседкой, которая сказала ей, что многие мужчины, ушедшие в уличную торговлю, незаметно спиваются, Марина попробовала осторожно поговорить с мужем: мол, не вернуться ли ему в институт. Обидно все-таки: высшее образование, да и диссертацию начал писать.
— Ты что?! Кому сейчас нужны диссертации? — отмахнулся муж.— О том, что было в «совке», позабудь навсегда. Встретил я вчера в метро нашего завлаба. Бомж — и тот лучше одет!
— Но не все же деньгами меряется,— робко возразила Марина.— Зато ему работать интересно. Интеллектуальный труд...
— Мне тоже интересно,— отрезал муж.— А про интеллектуальный труд ты кому-нибудь другому расскажи. Я-то знаю, сколько времени научные сотрудники проводят в курилке. Если на то пошло, у меня никогда еще не было такого простора для размышлений. Стоишь за прилавком, а голова-то свободна! Даже считать в уме не нужно — есть калькулятор.
Впрочем, плодов «свободного размышления» было что-то не видать. Скорее, наоборот, муж совсем перестал читать книги. Придя с работы, прилипал к телевизору. Часто даже засыпал с пультом в руках. И вообще, он заметно опростился, огрубел. В речи его появились агрессивные интонации, да и сами слова были из какого-то чужого мира: «кинуть», «баксы», «менты», «впарить».
Но Марина говорила себе, что это сейчас не главное. Главное — выживать. А на издержки надо поменьше обращать внимания. В поликлинике, где она работала участковым врачом, женщины только и жаловались, что денег хронически не хватает, что дети недополучают витаминов, не ездят летом отдыхать.
А у ее семилетнего Коли полно дорогих конструкторов, которые он обожает. И летом ему обещана поездка в Египет. «За то, что у ребенка счастливое детство, многое можно отдать»,— думала Марина.
Первый серьезный скандал разразился на Новый год, который они решили отмечать дома втроем. Коля был счастлив, что ему впервые позволили досидеть до двенадцати и с нетерпением ждал боя часов, чтобы по-взрослому чокнуться с родителями хрустальным бокалом.
...Боя курантов они не услышали, потому что отец со всего размаху запустил в экран бутылку шампанского. Телевизор чудом не взорвался, но работать, конечно, перестал.
Потом, как это часто бывает, уже трудно было вспомнить, из-за чего разгорелся сыр-бор, что послужило причиной психического взрыва. Коля только помнил, что решили проводить старый год, и отец сказал:
— Давай, Маришка, выпьем за то, чтобы ты встала наконец на рыночные рельсы.
Коля еще подумал: «Как это так? Мама же не поезд». (У него была игрушечная железная дорога со шлагбаумами и маленькими человечками.)
Мама своим ответом разрешила Колино недоумение.
— Нет, Сашенька, твои рыночные рельсы — это не для меня. Я люблю свою работу, понимаешь? — сказала она.
А папа ни с того ни с сего закричал:
— А я свою работу не любил, да? Я люблю шмотками торговать? Чистенькой хочешь остаться за мой счет?
Мама заплакала, а папа пульнул бутылкой в телевизор, сказал: «С Новым годом, дорогие товарищи!» — и ушел.
Есть примета: как встретили Новый год, таким и весь год будет. В данном случае примета сбылась в полной мере. Самое страшное было по утрам. Отец просыпался злой, придирался к какому-нибудь пустяку и начинал кричать, буквально во всем обвиняя жену и сына: в головной боли, в пропаже тапочек, в плохом качестве сметаны, поданной к сырникам.
Вечером же он приходил в состоянии какой-то опасной эйфории. Опасной потому, что она в любой момент могла обернуться агрессией. Пил он уже не время от времени и не по чуть-чуть, а стабильно и немалыми дозами.
Мыслил он теперь только штампами, говорил преимущественно лозунгами, и можно было, не заглядывая в газеты и не включая телевизор, легко догадаться, какую пропагандистскую кампанию разворачивает в данный момент власть. Повторяя, как заклинание, что он наконец стал свободной личностью, Александр все больше и больше утрачивал признаки личностной самостоятельности. Казалось, в его голову вмонтировали пульт, и чья-то невидимая рука периодически переключает кнопки.
Такое «расчеловечивание» вызывало у Марины почти мистический ужас, к которому поневоле примешивалось презрение.
А когда муж превозносил новую жизнь, она — опять же невольно — вспоминала прежнюю, в которой у него было ровное, хорошее настроение, хотя он практически не пил и уж тем более не напивался допьяна.
Но стоило ей об этом заикнуться (а она, естественно, не удерживалась), как разгорался скандал. За полгода муж перебил в доме почти всю посуду, высадил дверь в ванную, где она заперлась, спасаясь от его криков. Но самое страшное — он стал грубо оскорблять Колю: называл его выродком, недоноском, дармоедом.
Коля боялся высунуться из своей комнаты, но отец настигал его и там. Чаша Марининого терпения переполнилась, когда во время очередной безобразной сцены Коля незаметно выскользнул из дома, и его нашли только ночью на чердаке в соседнем подъезде. После этого Марина стала ночевать с сыном у подруг. Ей советовали обратиться в милицию, но она не могла преодолеть стыд. Да и опыт других людей подсказывал, что это бессмысленно: сейчас, когда такой разгул преступности, у милиции полным-полно более серьезных забот.
Кочевой образ жизни, понятное дело, плохо сочетался с регулярным приготовлением уроков. Коля нахватал двоек, возненавидел школу. У него нарушился сон, появились частые головные боли. Потом он несколько раз подряд проснулся в мокрой постели. Для восьмилетнего мальчика такое ЧП, да еще в гостях, было тяжелейшей психической травмой. С тех пор он наотрез отказался ночевать у чужих людей. Пришлось вернуться домой. Круг замкнулся.
Отец, поняв, что жена и сын никуда не денутся, совсем распоясался. Правда, изредка у него бывали просветы, но они, во-первых, длились недолго, а во-вторых, Колю теперь приступы отцовской любви пугали еще больше, чем приступы ненависти.
К девяти годам мальчик успел дважды побывать в психиатрической больнице, благо, Марина отыскала там своего бывшего однокурсника. Врачи делали все, что могли, и в общем-то приводили психику ребенка в относительный порядок, но он возвращался домой — и возвращались болезненные симптомы. Врачи ведь не могли поменять ему жизнь.
Может возникнуть вопрос: ну, и что же такого специфического, сегодняшнего в этой истории? Папа стал алкоголиком. Разве раньше такого не было?
Было, конечно, но, во-первых, в другой среде. (Напомним еще раз, что до своей «рыночной эпопеи» отец Коли вообще не пил и, скорее всего, не запил бы, если бы не выпал из привычной жизни, которая давала ему чувство подлинного, а не истерически нагнетаемого самоуважения.) И, во-вторых, раньше в подобной ситуации не было бы такой трагической безысходности. И квартиру можно было разменять без сумасшедшей доплаты. А главное, общество безоговорочно, порой даже излишне ретиво защищало женщину и ребенка. Она могла обратиться во множество разных инстанций — прежде всего на работу мужа — и нигде ей не посмели бы сказать: «Это ваши проблемы». Да и муж бы так не распустился — он же все-таки был не уличной шпаной, а интеллигентным человеком.
Конечно, такое грубое вторжение общества в частную жизнь сегодняшние правозащитники осудили бы, но у ребенка была бы здоровая психика, а значит, не исковерканная судьба.

Миша
Отец Миши был доволен жизнью «на все сто». Даже не обязательно было знать, что он владелец сети московских магазинов, что у него огромная квартира и небольшой загородный дворец, что он запросто может оставить в казино не одну тысячу долларов,— все это знать было не обязательно, чтобы почувствовать: вот человек, у которого жизнь удалась.
Когда он с нами разговаривал, в области сердца у него периодически раздавалось треньканье, и тогда он вынимал из-за пазухи маленький сотовый телефон и говорил примерно так:
— Кисуля? Я скоро... Ну, не знаю... Я тут еще насчет Мишки... у психологов... Что тебе сделать? Психоанализ? Обещаю. И даже два раза. Готовься...
Единственным обстоятельством, слегка омрачавшим жизнь этого человека, был его десятилетний сын.
— Он какой-то у меня туповатый,— жаловался отец.— Учится плохо, медлительный, как черепаха. Неинициативный — в общем, не в меня, а в свою мамашу.
— Вы в разводе с женой? — спросили мы.
— Естественно! Это полное ничтожество, которое совершенно не приспособлено к сегодняшней жизни. И внешне серая мышь, и денег не умеет заработать. Нищая, опустившаяся... Ну представляете?! Училка!
— Надеемся, мальчику вы этого не говорите?
— Как не говорю? — возмутился бизнесмен. — Он должен знать правду про свою мать. Я бы ее с удовольствием родительских прав лишил, потому что она даже нормально обеспечить не может пацана. Да связываться неохота. Тем более что она и так мне его фактически отдала. Он уже полгода у меня живет.
— Полгода? — ахнули мы.
— Ну да. А что? Она же несостоятельная. Сначала, конечно, были женские капризы... даже угрожать пыталась. Представляете? Она — мне! Но потом утихла. Я ей прямо заявил: «Будешь возникать, вообще сына не увидишь. Скажу в суде, что ты проститутка, а на свидетелей у меня хватит».
— А она что, действительно...?
— Да о чем вы говорите! Кому она такая нужна? Там сексапильность на нуле. Можете мне поверить,— бизнесмен многозначительно улыбнулся.
— Так вы лишили ребенка матери? — не удержалась одна из нас.
— Почему? — спокойно возразил бизнесмен. — Во-первых, она иногда по воскресеньям его получает, а во-вторых, моя кисуля,— тут бизнесмен снова многозначительно улыбнулся,— отлично с ним управляется. Без проблем!
В следующий миг у него под пиджаком опять зазвенело.
— Во, телепатия! — восхитился он, доставая трубку. А поговорив с дамой сердца, продолжил свой рассказ, из которого мы узнали, что Мишина спальня соседствует со спальней отца и «кисули», причем дверей между ними нет.
— Я их снял. Сейчас в моде анфилады, под старину,— пояснил наш собеседник.
— Но ведь Миша уже большой мальчик, он может что-то увидеть или услышать...
— Так он и видит и слышит! Будущий мужик — пусть привыкает! — с полным сознанием своей правоты воскликнул заботливый отец.— Тем более что у нас с кисулей все так классно. Как в кино! Мишка, между прочим, и кино вместе с нами смотрит. Я против ханжеских запретов. Они только психику уродуют. Он у меня растет нормальный, без комплексов. Ему надо только успеваемость наладить — и все.
«Нормальный, без комплексов» Миша, которого мы пригласили затем в кабинет, боялся поднять глаза на незнакомых людей, яростно грыз ногти и все время дергал шеей, как будто воротник свитера сдавливал ему горло. А еще у него был жуткий нейродермит: на руках, на щеках, на лбу шелушилась красная кожа.
Потом нам все же удалось его разговорить. Он оживился и даже сказал, что папа подарил ему на Рождество отличную игрушку: негра с высунутым языком.
«Потянешь за язык,— объяснил мальчик,— а у него половой член поднимается». И оглянулся на отца.
Тот с неподдельной нежностью погладил сына по затылку.
— Вот, пожалуйста! Эти дела он с ходу сечет. Настоящий мужик. Ему бы только успеваемость подправить — и нет проблем!
...Успеваемость мы Мише «подправлять» не стали, ведь это было лишь следствие, а причину мы устранить не могли. Впрочем, как нам стало известно, Мишин отец тоже в скором времени понял, что проблем у сына гораздо больше, чем ему казалось поначалу. Но разрешил их совсем не так, как советовали мы. Вместо того чтобы вернуть глубоко травмированного ребенка матери, он отправил его за границу в английский пансион. То есть фактически сделал Мишу сиротой при живых родителях. Мальчика, которому с трудом давалась учеба на родном языке, обрекли на жизнь в чужой языковой среде, где он вынужден был приспосабливаться к чужим нравам и чужим людям.
— А как отнеслась к этому мама? — спросили мы, когда бизнесмен поведал нам о Мишином отъезде и о том, сколько стоит такой пансион.
— Да она радоваться должна, что сын живет в Англии,— последовал категоричный ответ.— И не просто в Англии, а в средневековом замке. Ей такое в самом счастливом сне присниться не могло.
Вскоре мы узнали, что Мишина мать покончила с собой — выпила огромную дозу снотворного. Вероятно, для того, чтобы «счастливый сон» не прервался никогда.

Тяпа
Так звали очаровательную куклу, с которой когда-то выступал Образцов. И так звали девочку с выпуклыми, как у куклы, щеками, которая жила на Кипре. Вернее, имя у нее было другое, но вслед за родителями все ее называли Тяпой.
На Кипре она жила с бабушкой, а мама и папа, хозяева туристической фирмы, находились в основном в Москве, изредка навещая дочь и раз в году привозя ее на подмосковную дачу.
В один из таких приездов мы и увидели Тяпу впервые. Ей тогда было шесть лет.
Жалобы матери на истерические припадки девочки как-то совсем не вязались с тем веселым и румяным существом, которое предстало перед нами. Тяпа говорила без умолку, разыгрывала забавные сюжеты с нашими тряпичными куклами, очень смешно в этих сценках показывала бабушку, сияла, встречаясь взглядом с матерью.
Оставшись с мамой наедине, мы спросили:
— Давно была последняя истерика?
— Ну, когда она здесь, так вообще все нормально,— ответила мать.— С нами-то не очень повыкрутасничаешь. А вот бабушку она буквально доконала. Моя мама уже отказывается с ней жить. Говорит, только заснешь, крики, слезы, требования зажечь свет, почитать книжку, дать шоколадку. Она столько сладкого ест! Это ужас!
— Может, она нервничает? — предположили мы.— Бывает, что дети едят много сладкого при повышенной тревожности.
— Так я ее и привела к вам, потому что у нее психика не в порядке! Нормальный ребенок разве будет то и дело рыдать в такой потрясающей обстановке? Она там живет, как в раю. У нас двухэтажная вилла, места сколько угодно, бассейн. Игрушками мы ее завалили, видеотека — любой клуб позавидует, компьютерные игры... У меня лично ничего похожего в детстве не было! Местная женщина каждый день приходит готовить. Греческая кухня обалденно вкусная. Вы когда-нибудь пробовали мусаку?
Тяпина мама еще долго была готова описывать прелести кипрской жизни, если бы мы не прервали ее вопросом:
— А может, оставить девочку здесь? Она же явно скучает по родителям.
Ответ был жестким и не допускающим дальнейших дискуссий:
— Это исключено!
Но, вероятно, сообразив, что такая жесткость все же нуждается хотя бы в минимальной мотивации, мать добавила:
— Видите ли... у нас такие обстоятельства... В общем, здесь она не может находиться без телохранителя. А круглосуточный телохранитель — это дикие деньги. Гораздо дороже, чем держать Тяпу с бабушкой на Кипре. И потом, муж поклялся, что его дочь не будет расти в «совке».
— Может, тогда вы с мужем переедете на Кипр? — для очистки совести спросили мы, хотя ответ легко было предугадать.
— Ну что вы! У нас же все дела полетят. Тут ведь сейчас можно нормальные деньги делать, а там что? Виноград выращивать? Мы больше чем на два дня вырваться не можем. Да и тоска на этом Кипре смертельная. Особенно когда море холодное...
Походив еще какое-то время по кругу, мы убедились, что мама на самом деле все прекрасно понимала. И то, что бассейн и греческая мусака не могут заменить Тяпе родителей, и даже то, что если не изменить ситуацию, девочка обречена на страдания.
Но, казалось бы, чего тогда она хотела от нас? Это тоже довольно скоро стало понятно. Она хотела, чтобы ее дочь «не возникала», потому что бабушке уже было невмоготу, а чужого человека нанимать боязно. Сейчас ни в ком нельзя быть уверенным, кроме самых близких. Словом, вся конструкция грозила рассыпаться.
Мы предупредили Тяпину мать, что положение будет только усугубляться. Она, еще раз повторив, что изменить ничего нельзя, ушла.
А через два года появилась вновь — на этот раз с просьбой порекомендовать хорошего детского психиатра. Она уже была готова давать девочке таблетки, а если потребуется, и уложить ее в больницу.
— Я на Кипр сейчас вообще ездить не могу. Мне, знаете, надоело болтаться без дела. Надо профессионально определяться. Мы тут кое с кем переговорили... короче, меня попробуют раскрутить как телеведущую. Вкалываю сейчас, как проклятая: актерское мастерство, техника речи, пластика... Куча проблем. В общем, муж мотается к Тяпе один. Прилетает в Москву невменяемый. Говорит: «Виснет на мне, как взрослая женщина». Целует, садится на него верхом, когда он отдыхает, требует, чтобы он засыпал с ней рядом. Представляете, какой кошмар? В восемь лет — и такая бешеная сексуальность!
Мы попробовали объяснить матери, что это все то же проявление тоски по родителям. Но она стояла на своем.
Мы спросили, где девочка сейчас.
— Нет, в Москву мы ее больше не привозим,— покачала головой мать.— У наших друзей недавно украли ребенка, а Тяпа у нас одна... И потом, у нее еще вот какая странность появилась: совершенно не терпит обтягивающей одежды. Тут ведь летом и холодно бывает, без колготок не обойтись, а она ни в какую не хочет их надевать. Сразу слезы, скандал... В общем, нужен серьезный врач. Дорогу, проживание и услуги мы оплатим.
Порекомендовав врача, мы потеряли эту женщину из виду еще на несколько лет.
А когда она снова объявилась, то разговор уже зашел об опытном наркологе. Мы, грешным делом, сперва подумали, что это нужно ей, что у нее психика тоже оказалась не железной. Но догадка была ошибочной.
Нарколог требовался Тяпе.
Она там, на Кипре, в последние годы совсем отбилась от рук и завела парня, который втянул ее в компанию наркоманов. Бабушка перенесла инсульт и теперь сама нуждается в опеке. Телезвездой мать так и не стала, зато семейный бизнес развивается успешно.

Наташа
Наташа была тихой, покладистой девочкой. Вся в мать. Та тоже предпочитала пойти на уступки, лишь бы избежать конфликта. Поэтому жизнь в их доме протекала мирно и гладко.
Но когда Наташе исполнилось десять, в обществе начался психоз посредничества. Все кому не лень перепродавали вагоны сахара, цистерны спирта, фуры с компотами. Получалось в основном как в возникшем в то же самое время анекдоте, когда уже после заключения сделки продавец бежит на поиски товара, а покупатель не менее лихорадочно ищет деньги. Но азарт побеждал — и люди вновь и вновь гнались за химерой легкого обогащения. Слухи о чужих успехах роились, словно пчелы, и казалось, вот она, госпожа Удача! Только руку протяни...
Да что там слухи! По телевизору то и дело показывали молодых миллионеров, которые прямо заявляли, что сейчас только самый ленивый или дурак не делает деньги. Из чего угодно, хоть из воздуха! Помнится, был даже сюжет про парня, который за день наживал миллион — по тем временам целое состояние — и охотно делился опытом с «почтенной публикой».
Короче, в обстановке такого ажиотажа у многих, вполне естественно, «ехала крыша». «Поехала» она и у отца десятилетней Наташи. Но в отличие от маклеров, которые торговали воздухом, не вкладывая в это дело ни копейки и мороча головы своим потенциальным партнерам, Наташин отец «вложился» основательно. Причем деньги были взяты в долг, и не у друзей — у тех просто не могло оказаться подобной суммы,— а под проценты у ростовщика. Их тоже тогда расплодилось, как грязи, и они вовсе не были похожи на беспомощную старушонку, увековеченную в известном романе.
Наташина мать узнала о происходящем, когда пришло время отдавать долги и на семейном горизонте замаячили угрюмые люди, от которых за версту несло уголовщиной.
Поняв, наконец, что к чему, эта кроткая женщина проявила железную волю. Решительно взяв инициативу в свои руки, она быстро продала прекрасную трехкомнатную квартиру, расплатилась с кредиторами, на остаток денег приобрела себе и дочери однокомнатную «хрущобу», а мужа выставила за дверь.
По нынешним временам — это еще «хэппи-энд». Могло быть гораздо хуже. Слава Богу, обошлось без трупов, без взятия ребенка в заложники и прочих моментов, которые вдруг в одночасье перекочевали из остросюжетных фильмов в нашу реальность.
Да, мать и Наташа, можно сказать, счастливо отделались. Но жизнь тихой женщины разбита, а девочка... Какие уроки она извлекла из случившегося? Попробуйте встать на место ребенка: вдруг, непонятно почему, лишиться и отца, и просторного, привычного дома, очутившись в какой-то клетушке, куда вдобавок ко всему заявляются полупьяные дядьки с угрозами! (До того в квартире жил алкоголик, который потом исчез, и собутыльники подозревали, что Наташина мать его извела, чтобы завладеть квартирой.)
Желая уберечь дочь от лишних травм, мать не посвящала Наташу в подробности происходящего, не ругала отца. Но и это ей вышло боком. Впрочем, в подобных ситуациях куда ни кинь — всюду клин. Раздражение, копившееся в душе девочки, вылилось в конце концов на и без того затравленную мать. Наташа, вступившая к тому времени в трудный возраст, принялась обвинять во всем... ее!
У матери сдали нервы, она резко постарела, исхудала, на нее стало страшно смотреть. Сколько еще протянет — неизвестно, но вряд ли долго. Наташе — четырнадцать. Колючая, злая, циничная. Год назад связалась с дурной компанией, часто не ночует дома. Курит, пьет, матерится, обожает «крутых». Готовая «невеста мафии».
«В гробу я вас всех видала!» — читается в ее прищуренных глазах.
Нашим западникам очень поучительно было бы поговорить с ней об уважении к собственности и законам, которое нам сейчас так необходимо для построения правового государства.

Кирилл
Кирюшины родители не поскупились и наняли своему шестилетнему сыну круглосуточного телохранителя. Вернее, двоих: они работали посменно. Тогда, несколько лет назад, это только входило в моду и могло быть продиктовано еще и соображениями престижа. Хотя, конечно, у Кирюшиного папы, директора частного банка, были основания для повышенной бдительности.
Чтобы не пугать Кирюшу, которого, естественно, насторожило появление в доме двух накачанных молодцов, мальчику было сказано, что это родственники. Они приехали из другого города, и им негде жить. Вот они по очереди и ночуют в просторной квартире.
Ну а чтобы слова не расходились с делом, банкир и его жена постарались сделать охранников чуть ли не членами семьи: телохранители обедали вместе с хозяевами, принимали участие в застольных разговорах, с ними часто советовались по тому или иному хозяйственному вопросу.
Но в душу мальчика все-таки закралась смутная тревога.
— А почему дядя Коля и дядя Саша ходят за мной? Куда я, туда и они? — однажды поинтересовался он.
— Потому что «потому» кончается на «у»,— неожиданно сердито ответил отец.
А мама с какой-то виноватой улыбкой добавила:
— Так надо, сынок.
Загадочные ответы родителей насторожили Кирюшу еще больше. А вскоре он получил и настоящий ответ на свой вопрос.
Однажды утром дядя Коля, придя на смену дяде Саше, достал из кармана пальто газету.
— Во как уважают нашу профессию! Только что в подземном переходе купил.
Газета называлась «Телохранитель». Дядя Саша забыл ее на стуле, а Кирюша подобрал и прочитал название — он уже умел читать по складам.
— Что такое «телохранитель»? — спросил он у мальчика, который пришел к ним в гости.
— Ты чего, совсем дурак? — засмеялся приятель.— Телохранитель — это человек, который охраняет. Чтобы тебя не убили, понял?
И Кирюша понял. Понял, кто такие дядя Коля и дядя Саша. Понял, почему тогда так смутились родители. А главное, понял, что его могут убить. В пять-шесть лет дети обычно начинают задумываться о смерти. И для многих это становится по-настоящему трагическим переживанием. Но в основном ребенок страдает, представляя себе смерть близких, а его собственная кажется такой далекой, что тревожит гораздо меньше. Да и родители торопятся успокоить малыша: «Не волнуйся, это случится еще не скоро, когда ты будешь совсем-совсем стареньким. А может, к тому времени даже изобретут лекарство, чтобы люди не умирали». Но все равно для некоторых детей осознание факта человеческой смертности — это тяжелейшая психическая травма.
А теперь представьте себе, каково шестилетнему мальчику было узнать, что он может умереть прямо сейчас: завтра, послезавтра, через неделю! Да еще насильственной смертью, которая, как он уже знал из кино, бывает сопряжена с болью и ужасом. А у Кирюши обыкновенный укол вызывал панику.
Теперь, когда он знал правду, страх шел за ним по пятам в ногу с охранниками. Больше всего ему хотелось спрятаться за их спины, как за пуленепробиваемый щит, сделать так, чтобы они шли впереди, а он сзади. Но и сзади было жутко. Кирюша представлял себе, как пуля, прострелив взрослого насквозь, все равно попадет в него, и содрогался от ужаса.
Вскоре он наотрез отказался гулять. Никакими силами не удавалось выманить его на улицу: то у Кирюши болела голова, то он начинал кататься по полу, держась за живот, то буквально заходился в кашле.
Кирюша стал видеть страшные сны. И если наяву он часто представлял себе смерть от выстрела, то во сне убийца душил его огромными ручищами в черных перчатках. Кирюша напрягал из последних сил сдавленное горло и звал на помощь.
Дядя Коля, устав от этих ночных криков, уволился, а появившийся вместо него дядя Витя внешностью удивительно напоминал убийцу из Кирюшиных сновидений.
Вскоре у Кирюши начались настоящие астматические приступы. Родители бросились к врачам-аллергологам, гомеопатам и даже экстрасенсам. Результат был нулевой. Не помогали ни холодные обтирания, ни обливания, ни поездки на курорт. Узнав, что астма бывает и невротического происхождения, Кирюшина мать постаралась исключить из жизни ребенка все травмирующие факторы: убрала из дома телевизор, не читала ему страшных сказок, запрещала мужу говорить в присутствии мальчика о каких бы то ни было неприятностях. Она даже отказалась от услуг дяди Вити, который почему-то не нравился ее сыну!
Но вовсе отказаться от телохранителей родители не могли: в их положении это было далеко не безопасно. Так что главный травмирующий фактор устранить не удалось. Да и потом Кирюша к тому времени был уже буквально нашпигован страхами и психологически не мог обходиться без постоянной охраны точно так же, как не мог обходиться без ингалятора, заряженного эфедрином.
Кирюша теперь в основном сидел дома и непонятно чего больше боялся: сна или бодрствования. В постель он ложился только со скандалом, а утром подолгу не хотел вставать и лежал, укрывшись с головой одеялом.
Уже пора было идти в школу, но об этом не могло быть и речи. Кирюшу обучали на дому. Впрочем, и это оказалось для него непосильной нагрузкой.
Сейчас ему девять. Из спокойного доброжелательного мальчика он превратился в домашнего тирана. Банкир, которому надоело видеть страдальческие глаза жены, старается бывать дома пореже. Она даже подозревает, что муж тайно завел вторую семью, и с ужасом ждет, что он объявит ей о своем уходе, и Кирюша лишится отца.
Хотя — как знать? Быть может, именно это станет началом Кирюшиного исцеления, ведь вместе с отцом (человеком не самым щедрым) из дома уйдет и богатство. А значит — опасность быть украденным и убитым...
Но пока... пока у Кирюши все чаще и чаще бывают приступы ночного удушья. Это мечется, заставляя судорожно сжиматься легкие, его загнанная страхом душа.

Леня
Природа страхов бывает разной, и проявляется она по-разному. Пятилетний Лёня больше всего любил играть в полицейского. Причем не с ребятами, а с игрушками. Таким образом распределение ролей было целиком в его власти, и роль полицейского всегда доставалась ему, а роли преступников, соответственно, игрушкам. Но само по себе это не вызывало никакой тревоги. Вполне естественный для мальчишки сюжет! Тревожило другое: Лёня-полицейский пойманных «преступников»... пытал на электрическом стуле. Нравилось ему и применять раскаленный паяльник. Не настоящий, конечно, а воображаемый. К слову сказать, воображение Лёни было несколько однообразным и пугало своей жестокостью. Особенно изощренным пыткам подвергался почему-то большой плюшевый Микки-Маус, беспечно-добродушная мордочка которого, казалось бы, могла склонить к милосердию даже отпетого злодея.
Но самое интересное — в Лёниной внешности не было ни тени того, что намекало бы на подобные наклонности! Скорее, наоборот. Худенький, тихий, с милым добрым лицом, он был похож на безобидного мальчика Вишенку из сказки про Чиполлино. Главным в его облике была та самая врожденная интеллигентность, которая никак не сочетается с агрессивностью и уж тем более с садизмом.
А вот Лёнин отец ни врожденной, ни приобретенной интеллигентностью не отличался. Он был типичным «новым русским»: самоуверенный и самодовольный хозяин жизни, не отягощенный рефлексией. Одним словом, грубо сделанный человек. Или, по нашей терминологии, неэлевированный. Друзей его мы не видели, но со слов Лёниной матери знали, что они «еще круче». Открыто она, конечно, не признавалась, но давала понять, что компания мужа в основном состоит из мафиози.
— Лёня их просто не выносит,— жаловалась мать.— Особенно одного... он такой шумный, чуть что не по нему — сразу в драку. Как-то раз даже запустил в другого нашего гостя фруктовым ножом... Хорошо, не попал... А не приглашать его нельзя — он у мужа начальник... Лёня от него под стол прячется. Вы же видите, какой он... Заячья душа. Когда ведьма в мультфильме «Русалочка» появилась, с ним истерика была. На все, буквально на все остро реагирует! Я однажды на даче хотела колорадских жуков потравить, так Лёнечка у меня на руках повис. «Мама,— кричит,— не надо! Им же больно будет!».
— И при этом он каждый день пытает Микки-Мауса? — спросили мы.
— В том-то и дело! — с готовностью подхватила мать.— Прямо какое-то раздвоение личности... И говорит, знаете, таким хриплым голосом, так грубо... Жуть берет, когда слышишь.
Мы достаточно быстро сообразили, что дело тут в иноприродности отца сыну. Но все равно оказались не готовы к той сцене, свидетелями которой нам вскоре довелось стать.
Однажды Лёнина мама заболела, поэтому папа не просто привез сына на занятие, а вынужден был на этом занятии присутствовать.
«Крутяк» всем своим видом демонстрировал пренебрежение к тому, чем мы занимались с детьми.
«Ё-мое! Куда я попал? Играют тут в какие-то бирюльки...» — было написано на его скучающем лице.
Особое презрение вызвала наша беседа с родителями в перерыве. Мы как раз говорили о «психотерапии жалостью», о том, что нервных детей очень важно учить состраданию, поскольку тогда они начинают чувствовать себя более сильными.
На этой фразе Лёнин папаша сломался. Возмущенно фыркнув, он вскочил с места и подошел к играющим детям.
Лёня и еще один тихий мальчик, сидя на ковре, строили из кубиков дворец.
— Кончайте лабудой заниматься, парни! — заявил этот деловой человек и резким движением поднял сына с пола.— Мужчина должен уметь бороться. Ну-ка, Леонид, покажи свою силу! Чего стоИшь? Не трусь! Налетай первый! Тебя папа как учил?
Лёня сжался от ужаса в комок, но покорно замахнулся на друга маленьким кулачком. Отец победно посмотрел в нашу сторону: дескать, вот она, настоящая психотерапия! Однако побоища не получилось, потому что второй мальчик кинулся к своей матери со словами: «Я ненавижу драться!», и во избежание скандала мы поспешили закончить перерыв и продолжить занятие.
Но история на этом не закончилась. Продолжение было дома, вечером того же дня. Лёню уложили спать, и вскоре из его комнаты запахло паленым. Вбежавшая в детскую мать увидела Микки-Мауса, привязанного Лёниными подтяжками к ножке торшера.
Многострадальный мышонок был охвачен пламенем, как ведьма во времена инквизиции. А рядом стоял маленький полицейский в ночной пижаме, и в его глазах горело торжество.
Дело в том, что мы забыли сообщить одну очень важную деталь: Микки-Мауса Лёне подарил отец.
Кто-то прочтет эту историю и скажет:
— А что тут, собственно, специфичного для нашего времени? Разность характеров. На этой почве конфликт. Разве раньше так быть не могло?
Так, да не так. Раньше уголовник, запускавший ножом в приятеля, не становился образцом для массового подражания. Прежними аналогами слова «крутой» были «шпана» и «бандит». И отец, обладавший грубой, низменной натурой, не кичился своей грубостью, а, скорее, с тайной гордостью вопрошал, глядя на своего утонченного ребенка:
— И в кого он такой?
И государство вполне определенно демонстрировало уважение к интеллигентным профессиям.
Теперь же, когда все поставлено с ног на голову, «крутой» отец ощущает себя солью земли, а своего интеллигентного ребенка считает выродком, из которого надо «выбить дурь». Больше того, мы уже встречали немало случаев, когда вполне интеллигентные люди, став «новыми русскими», спешили и сами перенять манеры «крутяков», и навязать их своим детям. Как вы, наверное, догадываетесь, в подобных случаях конфликт отца и сына выглядел еще драматичнее.

Тихон
Этого двенадцатилетнего тихоню даже звали Тихоном. Сегодня, да еще в Москве, такое имя — величайшая редкость.
Да, объяснила мама, имя, конечно, необычное, но так звали ее дедушку, который заменил ей отца. Увы, Тихон (она звала его полным именем) тоже растет без отца. Прямо рок какой-то! Мальчик повторяет ее судьбу. Жалобы? Да вот он животных почему-то любит мучить. Хоть не оставляй его наедине с кошкой! В последнее время — возраст, должно быть! — стал грубить. Причем такие обидные слова говорит, старается побольнее задеть. Что она старая, что бедно и некрасиво одевается, что не умеет зарабатывать, что ему стыдно ходить в школу в таком отрепье...
Хотя на самом деле выглядел тихоня не хуже других, и никакого отрепья мы на нем не заметили. Мать в лепешку ради него расшибалась.
Жалобы на жестокое обращение детей с животными и на грубость по отношению к родителям психологи слышат довольно часто, но при этом не торопятся записывать всех в садисты. Дети могут причинить животному боль просто по глупости, не рассчитав свои силы или еще не научившись сдерживать вспышки гнева. То же относится и к грубости.
Но мальчик с редким именем Тихон и вправду получал удовольствие, делая другим больно. Врожденные садистские наклонности у психически вменяемых детей встречаются редко, но зато такие люди причиняют окружающим много зла, так что их присутствие в мире весьма ощутимо.
Конечно, подобные дети рождались и раньше, но давайте посмотрим, какие впечатления преобладали в их жизни, скажем, в 70-е годы и какие преобладают сейчас.
Несколько десятилетий назад даже многие взрослые люди холодели от ужаса, глядя, как воскресает Панночка в фильме «Вий». И, пользуясь темнотой в зале, плакали, если на экране погибал кто-то «хороший». Про такие фильмы говорили «тяжелая картина» и старались детей на них не пускать.
Ребенку, склонному к жестокости, почти неоткуда было почерпнуть конкретные образы и рецепты. В газетах не писали, кто, где, когда и на сколько частей кого расчленил. Кинорежиссеры не соревновались друг с другом в количестве зверств на единицу экранного времени, равно как и в их изощренности. И уж тем паче по телевизору не показывали крупным планом обезображенные трупы реальных людей, а следом — пойманных убийц-подростков, которые залихватски улыбаются, глядя в объектив. Про взрослых же убийц, которых теперь уважительно называют «киллерами», не говорили, что их практически никогда не удается поймать и что они, пользуясь своей безнаказанностью, наглеют все больше и больше.
Да на такой почве кто угодно может вырасти садистом! А пресловутая ориентация на «крутость», о которой мы уже писали? Ведь безжалостность — неотъемлемый признак «крутого» парня!
Совсем недавно родители запрещали детям направлять игрушечный пистолет на человека. Теперь это выглядит безнадежным анахронизмом. Вроде бы мелочь, деталь, а за ней очень многое — целое мировоззрение.
Так что если вернуться к нашему тихоне по имени Тихон, то ничего удивительного в его жестокости нет. Скорее, удивляет другое: почему он мучает животных тайно, когда мог бы делать это открыто? Он же не боится матери.
Видимо, пока не удалось вытравить до конца то естественное, присущее всякому нормальному (даже злому) человеку чувство стыда.
Зацепившись именно за этот «остаточный» стыд, мы и построили работу с Тихоном в своем лечебном театре. Здесь не место описывать ее подробно, но суть сводилась к тому, что Тихон, участвуя сперва в театральных этюдах, а потом и в спектакле, играл фактически навязанную ему роль доброго, даже сердобольного человека.
Надо было видеть, как он поначалу на это реагировал! Есть такое народное выражение — «бес крутит». Нечто похожее происходило и с Тихоном. Он пускался на самые разные хитрости, прибегал к всевозможным уловкам, лишь бы не играть персонажа, который кого-то пожалел, кому-то помог. Его обычно невыразительное лицо в такие минуты нервно кривилось, левый угол рта полз вниз, и становилось не по себе от этой карикатурно-зловещей улыбки. А однажды Тихон не выдержал и, показывая сценку, в которой по сюжету ему предстояло помочь поскользнувшейся старушке, злорадно захохотал, когда она упала, и от восторга даже подпрыгнул.
Но постепенно нам все-таки удалось втиснуть его в роль, и дело сдвинулось с мертвой точки. Опять же, мы не будем долго описывать те благие перемены, которые произошли в душе мальчика. Скажем лишь, что его лицо преобразилось. Оно стало милым, а главное, обрело детское выражение. Ведь садизм, то есть спланированная жестокость,— недетское чувство, и, провоцируя ребенка на это, телевизионщики и создатели компьютерных игр не просто будят в нем зло, а нагло крадут у него детство. Ибо детство можно украсть, не только вынуждая ребенка слишком рано зарабатывать на хлеб, но и приобщая его к недетским зрелищам, которые вызывают недетские эмоции.
И это гораздо более серьезное нарушение прав ребенка, чем то, в котором нас может упрекнуть поборник воспитания «свободной личности». Да, мы фактически насильно назначили Тихона добрым, но когда мы это сделали, он так легко и радостно поплыл по жизни, как плывет рыба, снятая с крючка и пущенная в воду. И стал гораздо свободней, чем был раньше, ибо был освобожден от зла.
Эта история, в отличие от многих других, закончилась счастливо. Но сколько таких Тихонов не попало ни к нам, ни к другим специалистам? Да разве и можно сейчас поручиться за то, что когда-нибудь даже в нашем очеловеченном мальчике вновь не проснется зверь? Ведь этого зверя так настойчиво, так рьяно будят...

Лелька
Лёлькину маму обычно принимали за ее бабушку. Хотя ей было немного за сорок, выглядела она на все шестьдесят: высохшая, с глубокими морщинами, одетая в старое тряпье. Ее болезненно-изможденное лицо казалось испитым, но очень быстро выяснилось, что она не только водки, но и вина не пьет.
— У меня от него голова болит. Да и Лёлька терпеть не может, когда выпивают. Не дай Бог кто-нибудь из наших гостей принесет бутылку — всё! Сразу станет ее смертельным врагом. Она у меня вообще суровая. Настоящий цербер.
«Цербер» стоял неподалеку и мрачно перебирал кукол, разложенных на маленьком столике. Худющая, бледная, она все время недовольно хмурилась и по любому поводу начинала пререкаться с матерью. Даже ее тощие косички как-то злобно топорщились в разные стороны.
— Вес у нее, как у пятилетней,— вздохнула мать.— А ведь ей уже скоро десять. Уж я каждое утро манную кашу варю, а все без толку. Не в коня корм.
— Доктор говорил, что мне парную телятину надо давать и фрукты,— неожиданно вмешалась в разговор Лёлька.— А ты меня этой дурацкой кашей пичкаешь. И макаронами без сыра.
— Доктора свои диеты на миллионеров рассчитывают, и ты это прекрасно знаешь,— устало огрызнулась мать.— Откуда у меня деньги на такие деликатесы? Я воровать не научилась. И так на двух работах, больная, хоть сейчас вторую группу получай...
Девочка еще сильнее насупилась и пробубнила себе под нос:
— А ты научись.
Но от громких реплик воздержалась.
Мы стали заниматься с Лёлькой, и давалось это, надо сказать, с трудом. Она вечно была чем-то недовольна, страшно завидовала другим детям, замечала, какая у кого кукла, какой рюкзак, какая одежка. И тут же, не смущаясь присутствием посторонних, предъявляла претензии своей матери.
Ситуация усугублялась еще и тем, что Лёлька училась в так называемой «престижной школе», куда многих детей привозили на машинах, и эти дети, естественно, обладали всем тем, о чем тщетно мечтала Лёлька. А ее мать, работая в той же школе воспитателем группы продленного дня и уборщицей в детском саду, еле сводила концы с концами. Рассчитывать ей было не на кого: мужа за беспробудное пьянство пришлось выгнать, родственников не было, а девочка родилась болезненной, и с тех пор, как лекарства подскочили в цене, денег хронически не хватало. А главное, не было никакой перспективы, никакой надежды на просвет.
Лёльку это страшно травмировало, и она постоянно конфликтовала со своими «упакованными» одноклассниками. А поскольку, несмотря на тщедушное телосложение, отваги ей было не занимать, она слыла грозой класса и от нее плакали даже мальчишки.
— Я попробовала посоветоваться со школьным психологом,— пожаловалась мать.— Так он мне знаете, что выдал? Нужно, говорит, отучать ребенка от зависти. Какое ей дело, говорит, до того, кто как одет, кто что ест, у кого какая машина? У богатых, говорит, одни радости, у бедных — другие. Каждому свое. Она же ходит, дышит, живет — вот пусть и радуется! И знаете, я слушала этого молодого человека, а сама грешным делом думала: «Боже мой! До чего мы дожили! “Каждому свое”... Да это же надпись на воротах концлагеря!».
Не найдя понимания в школе, мать обратилась к нам. Мы осторожно посоветовали ей поискать более прибыльную работу.
— Да в том-то и вся загвоздка! Если я уйду из школы, Лёльку тут же выгонят в три шеи. С ней ведь одна морока. А от меня учителям тоже никакой пользы: ни дорогих подарков, ни ценных услуг. Кто ее будет терпеть, если я уйду? А школа хорошая, в нашем микрорайоне таких больше нет. Если уж я ей ничего другого не могу дать, то дам хоть нормальное образование.
Ситуация была какая-то тупиковая. Мы, конечно, постарались, насколько могли, укротить Лёльку (и кое-что нам удалось), но на душе было пакостно. На наших глазах оживал тот мир, который еще недавно казался далеким, невозвратным прошлым — мир героев Короленко... Пока, правда, у сегодняшних «детей подземелья» есть квартира и даже возможность бесплатно учиться и получать элементарную медицинскую помощь (неэлементарная уже под большим вопросом). Но это пока... Новые решения и законопроекты властных структур весьма быстрыми темпами ведут к тому, чтобы покончить и с этими остатками «презренной уравниловки».
А с Лёлькой мы встретились через полгода. На дворе стоял октябрь. Уже топили, так что нам было совершенно непонятно, почему она отказывается снять перчатки. Но вскоре поняли. Перчатки были модные, с разноцветными пальчиками, и Лёлька то и дело демонстрировала нам свои растопыренные руки.
— Ой, какая красота! — принялись мы восхищаться ее обновкой.— Это мама, наверно, тебе купила, да?
Лёлька замялась и почему-то вдруг помрачнела.
За нее ответила мать:
— Да что вы! Мы теперь почти ничего не покупаем. А живем как у Христа за пазухой! Мы с Лёлькой наконец-то и отъелись, и оделись, и обулись — спасибо моей подруге! У нас рядом дом построили для богатых. Так она, подружка моя, уборщицей меня туда устроила. По совместительству — я школу не бросаю! А у них, в этом доме, мусоропровод как супермаркет! Чего там только нет! Представляете, иногда даже почти нетронутые банки с икрой выбрасывают! А фруктов — навалом! Лёлька, умница, мне все лето помогала. Я ведь тогда вас послушалась — помните, вы мне насчет прибыльной работы сказали? И стала искать. А тут такой случай подвернулся. Повезло, правда? Вот мы и пришли похвастаться и вас поблагодарить.
И она выложила на стол два персика, похожие на восковые муляжи.

Рита
Одиннадцатилетняя Рита очень любила свою младшую сестру Катю, которой было чуть больше трех. Любовь старшего ребенка к младшему часто, гораздо чаще, чем думают многие взрослые, бывает окрашена ревностью. Но в Ритином отношении к сестре ревности не было и в помине.
Жили девочки с мамой и с бабушкой. Нельзя сказать, чтобы уж очень скудно: мамина зарплата плюс бабушкина пенсия плюс небольшие, но регулярные алименты. В общем, на скромную жизнь хватало. Правда, летом приходилось торчать в Москве (за исключением двух недель на даче у маминой подруги). Многие вещи Рите тоже доставались от маминой подруги, у которой дочь была на два года старше. А еще они с мамой гораздо реже стали бывать в театре.
Рита как-то спросила, почему. Мама ответила:
— Это нам теперь не по карману.
— Жалко,— вздохнула Рита, но близко к сердцу мамин ответ не приняла.
Она вообще была неприхотливой и совсем не завистливой. У нее был в буквальном смысле слова дружелюбный характер: она любила дружить. В свое время Рита сама настояла на том, чтобы ее отдали в детский сад. Случай почти небывалый! Большинство родителей не знает, как убедить своих детей туда пойти, а тут по собственной инициативе! Про таких, как Рита, принято говорить «золотой характер». Неунывающая, доброжелательная, всегда в окружении подруг, девочка была утешением для мамы, у которой не очень-то сложилась личная судьба.
Поэтому, когда учительница сообщила матери по телефону, что Риту «застукали» на воровстве, Нина Сергеевна обвинила учительницу в клевете и бросила трубку. Потом взяла себя в руки и все же пошла в школу объясняться. Доказательства были неопровержимыми: вошедшая в раздевалку уборщица увидела, как Рита шарит по карманам. Сумма, которую у нее обнаружили, свидетельствовала о том, что Рита успела ревизовать не один карман.
— У меня у самой в голове не укладывается... — растерянно проговорила учительница.— Такая хорошая девочка... и семья у вас интеллигентная... Я, конечно, все сделаю, чтобы эту историю замять, но вы уж со своей стороны тоже постарайтесь... Главное, надо понять — зачем... Она что, голодная? Нет же, правда?
— Нет,— только и могла повторить Нина Сергеевна и на ватных ногах поплелась домой.
Дома, естественно, разразился скандал. На все расспросы, угрозы, увещевания Рита ответила несвойственным ей упрямым молчанием. Но больше всего Нину Сергеевну поразило выражение ее лица. Это был не стыд, не раскаяние и совсем уж не страх наказания. Скорее, в лице Риты сквозила тайная гордость за свое мужество. Как у партизана на допросе в старых советских фильмах.
— Вот что значит расти без отца! — причитала бабушка.— Говорила тебе, не разводись! Ну, загулял, с кем не бывает? Подумаешь, велика важность! Детям отец нужен. Отец! Срочно звони ему, пусть разберется со своей дочерью. А то очень хорошо устроился: деньги дает — и до свидания!
Но и отцу не удалось добиться от Риты ответа. Бабушка от огорчения уехала погостить к родственникам, а мать объявила Рите бойкот. Так что общалась с ней только ни о чем не ведающая маленькая Катька.
Тайна раскрылась неожиданно. Вскоре после случившегося Нина Сергеевна, войдя в квартиру, услышала голос Риты, которая в последние дни не ходила в школу и оставалась дома вдвоем с младшей сестрой.
— Не бойся, Катюха! Не будет у тебя рахита! Я уже на целый год накопила... и еще накоплю!
Заинтригованная мама на цыпочках приблизилась к двери и заглянула в щелку. На диване в обнимку сидели ее дочери, и старшая делилась с младшей своими планами. Она говорила взволнованно, даже вдохновенно, и в ее монологе звучали какие-то совсем не детские слова: «акции», «проценты», «инфляция». И почему-то «рахит», «рахит», «рахит»...
У Нины Сергеевны голова пошла кругом. Что она мелет? Что за бред? А может... Рита действительно заболела? Бедняжка, наверное, так переживала эту историю с воровством...
Нина Сергеевна уже готова была обнаружить свое присутствие и схватилась за дверную ручку, но тут до нее долетела фраза: «Плевать нам на безработицу».
И все вмиг встало на свои места.
Нина Сергеевна вспомнила, что в последние три месяца у них дома постоянно муссировалась тема ее возможного увольнения. Химический завод, на котором она больше десяти лет проработала старшим инженером, собирались закрывать, и, конечно же, она очень боялась остаться на улице. Кому сейчас нужна женщина с двумя детьми, да еще специалист по тонким полимерам? А бабушка, у которой, как у многих людей, переживших войну, еда была «пунктиком», впадала от этих разговоров в панику и твердила, что если ребенок в раннем детстве не получает полноценного питания, у него обязательно будет рахит. И приводила в пример своих знакомых, фигура которых была изуродована блокадным детством (бабушка была родом из Ленинграда). А одной подруге кривые ноги помешали выйти замуж!
Слушая эти «страсти-мордасти», Рита представляла себе маленькую сестренку Катю с огромной головой, раздувшимся животом и тонкими скрюченными ножками. Этот образ теперь то и дело возникал в ее воображении. И старшая сестра решила действовать! А то взрослые только боятся да причитают...
Нина Сергеевна содрогнулась, вспомнив разговоры, которые они постоянно вели в присутствии детей. И о том, что нет никаких перспектив на будущее, и о том, каким непростительным легкомыслием было в сегодняшней жизни рожать Катьку, и о том, что без денег ты теперь вообще не человек, и неоткуда ждать помощи... Короче, все сводилось к тому, что жить страшно и «от судеб защиты нет».
А еще вспомнила Нина Сергеевна, как Рита месяца два тому назад с гордостью сообщила, что подружилась с девочкой из богатой семьи. Она ходила к этой девочке в гости чуть ли не каждый вечер и, возвращаясь домой, отказывалась ужинать.
Говорила:
— На мне можно сэкономить. Я у Лены наелась до отвала. На сутки хватит, так что могу и не завтракать. Банан тоже отдайте Катьке. Она у нас растущий организм.
Бабушка еще смеялась:
— Ох и обезьяна растет! Все за взрослыми повторяет.
Но Нине Сергеевне, которая сейчас все это вспоминала, было не до смеха.
«Может, она у Лены не только ела, но и...?».
...Домашнее следствие подтвердило самые худшие предположения. Да, Рита воровала и в школе, и у Лены, и у других девочек.
Выяснилось, что она, наслушавшись разговоров о скорой маминой безработице, начала оценивать подруг в основном по критерию состоятельности и с «несостоятельными» больше не общалась.
Самое страшное, что даже когда обо всем стало известно и за шкафом был обнаружен тайник с весьма значительными денежными «инвестициями» и несколькими золотыми безделушками, у девочки не было и тени раскаяния. Огорчало ее лишь то, что от нее отвернулась мама, но Рита и это склонна была рассматривать как неизбежную жертву во имя семьи.
Сейчас в самых разных контекстах слышишь, что семья должна наконец стать в нашем обществе не просто ценностью (это неоспоримо!), а ценностью номер один. Некоторые умники даже договорились до того, что семья и будет нашей новой национальной идеей. Дескать, нечего искать «свой особый путь», надо поставить семейное благополучие во главу угла — и порядок.
Вот одиннадцатилетняя Рита и поставила. В результате окружающие люди, в том числе и близкие друзья, утратили для этой девочки самостоятельную ценность, стали объектами, которые можно использовать в своих интересах. И это гораздо опаснее, чем откровенное ницшеанство, ибо Рита старалась не ради себя, а ради общества — установка вполне традиционная для русской культуры. Только общество свелось к членам ее семьи, а все остальные оказались вне.

Евгений и Гришка
Они были родными братьями и погодками, но никто бы, даже очень всматриваясь, этого не заподозрил. У них не было ничего общего ни во внешности, ни в характере. Старший — юный английский аристократ. Мы его между собой прозвали Оскар Уайльд. Его томное лицо обычно выражало надменность, а нередко и брезгливое презрение. Младший же — воплощенное добродушие и веселье. Толстый и одновременно подвижный, как колобок.
Их мама обожала русскую литературу и поэтому назвала мальчишек в честь литературных героев — Онегина и Печорина. Но насколько старшего невозможно было называть Женькой и даже Женей, настолько младшего язык не поворачивался назвать Григорием и даже Гришей.
У матери, по существу, жалоба была одна — что она со своими сыновьями не справляется. Старший капризный, ничем не интересуется, младший непоседливый, приставучий, в школе сплошные колы.
Отец на заре перестройки эмигрировал в Америку, внося с тех пор свой вклад в воспитание детей в основном поздравительными открытками. Причем праздники выбирал какие-то странные: то с Хэллоуином поздравит, то с днем святого Валентина, «покровителя влюбленных».
Справедливости ради надо отметить, что папа готов был уехать всей семьей, но мама с несвойственной ей резкостью отвергла эту возможность. Она была насквозь пропитана русским культурным воздухом — можно даже сказать, сотворена из этого воздуха — и не мыслила себе жизни ни в какой другой стране. Хотя сегодня ей и дома приходилось несладко. Когда она объясняла, что органически не может заниматься коммерцией, было совершенно понятно, что она говорит чистую правду. У нее действительно была другая органика. Она работала в доме-музее одного из русских классиков и сама казалась фигурой из того прошлого, где были «дворянские гнезда» и вишневые сады. Наверно, она и в советской жизни выглядела несколько старомодной. Но тогда это было, скорее, трогательно. Сейчас же, на фоне новой жизни, Вера сделалась безнадежным анахронизмом, и если это и трогало, то не в первую очередь. А в первую очередь охватывал ужас: как она, такая, с двумя детьми на руках сегодня выживет? Казалось, реальность повергла ее в состояние шока, и в результате этого шока Вера впала в анабиоз: замедленные движения, замедленная речь, панический страх при необходимости что-то поменять, хоть чуть-чуть отклониться от привычного жизненного маршрута.
А отклоняться было необходимо, и как можно скорее! Ведь мальчишки питались в основном перловой кашей, и, несмотря на все попытки матери пробудить в них духовные устремления, устремлялись душой только к ларькам, где продавали фрукты и сладости. Это очень отчетливо проявлялось в театральных этюдах, которые они разыгрывали на наших занятиях. Помнится, им нужно было показать сценку, как ночью, во сне, каждому из них явилась фея, которая пообещала выполнить любое их желание. И при всем своем несходстве братья проявили поразительное единодушие. И тот, и другой попросили у феи... бананов! Только Евгений попросил три штуки, а Гришка целый килограмм! (Это произошло несколько лет назад, когда бананы еще были неким мерилом детского благополучия.) А ведь братьям было не три и два, а тринадцать и двенадцать — возраст, в котором дети мечтают о чем-то более интересном и менее приземленном!
Веру приземленность ее детей выводила из себя.
— Я что угодно готова простить, только не это плебейство! Интеллигентному человеку должно быть все равно, что он ест, во что он одет... Была бы крыша над головой!
— А что, ребята всегда были так зациклены на еде? — спросили мы.
Вера задумалась, а когда вновь заговорила, в ее голосе звучало удивление, как будто она поняла нечто для себя неожиданное.
— Вообще-то, вы знаете, нет... Вот я сейчас вспоминаю... Нет! Им было совершенно все равно... Евгений любил читать, оба с удовольствием ходили со мной на экскурсии... Боже мой! Как они деградировали! — добавила она с ужасом.
А нас ужаснуло другое. Взрослая, умная женщина не выстраивала простейшую причинно-следственную связь: повышенный интерес ее детей к пище был прямым результатом того, что пища стала убогой и однообразной.
Но, казалось бы, после того, как Вера это поняла (вернее, не поняла, а вынуждена была под нашим нажимом впустить в сознание), она должна была бы смягчить свое отношение к детям. Ведь они были не виноваты в том, что работа в музее теперь не давала возможности нормально жить.
Однако все случилось ровно наоборот! Раздражение матери росло, и, соответственно, росла неуправляемость детей. Выражалась она, правда, по-разному. Евгений с порога отвергал любые Верины инициативы, демонстративно зевал, когда она заводила разговоры «о высоком» и смотрел по телевизору самые глупые и пошлые передачи, уверяя, что они ему очень нравятся. Гришка же вел себя, как непослушный щенок: разбрасывал по всей комнате вещи, прогуливал уроки, огрызался и вообще стоял на голове. Было такое впечатление, что его ужасно пугало немотивированное раздражение матери, и он (неосознанно, конечно) своими выходками хотел его замотивировать. Ведь так тяжело чувствовать, что тебя не любят непонятно за что!
Но самое обидное, что эта женщина как раз очень любила своих детей! Просто бессилие перед Голиафом наступавшего капитализма оборачивалось невольной агрессией против сыновей, которые были для нее постоянным укором.
— Я в этой реальности типичный изгой. Люмпен, как теперь принято выражаться. Я ничего, поверьте, ничего не могу для них сделать! Умная ненужность. Господи, если б можно было отправить их к отцу в Америку! Но он женился, они ему не нужны,— с отчаянием воскликнула она в одном из разговоров с нами и расплакалась.
Дети нетерпеливо заглядывали в комнату, где мы сидели, а она, не оборачиваясь, звонким от слез голосом бросала:
— Отстаньте! Сейчас!
...Вере мы помогли — устроили ее в частное издательство. Хотя и там ей было неуютно, ведь приходилось редактировать всякую ерунду, а иногда и откровенную непристойность.
Так что Евгений уже с полным правом мог приносить домой журналы с обнаженными топ-моделями. Он же видел, с какими текстами работала по вечерам его мама! Но во всяком случае, питались дети значительно лучше, и главное, мать прекратила терзаться чувством вины. В семье стало поспокойней.
Правда, с любимой работой в музее пришлось расстаться, и когда мы через несколько месяцев снова встретились с Верой, она произнесла горькие слова:
— Меня больше нет. Вы скажете, это жертва во имя детей. Но знаете, у меня такое чувство, что мы все трое принесены в жертву. Неужели все это только ради того, чтобы бывшие партработники стали нефтяными баронами? Какая непроходимая пошлость! Если б я знала, я бы не заводила детей...
— И правильно! Нечего плодить нищету! — наверное, воскликнули бы, услышав ее слова, сторонники «планирования семьи».
Но за чертой бедности у нас сейчас около трети (!) детей. Их что, всех не надо было «плодить»?! А может, целесообразнее «спланировать» другую власть, не отягощенную психологией «человека из подполья»? Чтобы она не рассуждала, как герой Достоевского: «Свету провалиться, а чтоб мне чай пить».

Лиза
Родители Лизы были совершенно ошарашены, когда выяснилось, что их дочь уже две недели не посещает школу. Ведь она каждое утро собирала рюкзак и уходила, появляясь, как и положено, после шестого или седьмого урока. Правда, делала ли она уроки, родители не проверяли. За семь школьных лет они привыкли не контролировать Лизу. Училась она блестяще и времени на домашние задания почти не тратила.
Звонок учительницы раздался днем, когда Лизы не было дома, и отец с матерью долго спорили, кто будет объясняться с дочерью. Оба они настолько ей доверяли (и до сих пор она это доверие оправдывала), что ни тот, ни другой не знали, как теперь к ней подступиться. В конце концов решили поговорить вместе.
Разговор получился недолгим. Лиза не лгала, не отпиралась, но на вопрос «почему?» ответить не захотела. Сказала только, что в школу она вообще больше не пойдет. А экзамены за седьмой класс сдаст экстерном. В восьмой, впрочем, тоже не пойдет. Еще сказала, что она даже рада, что родители знают правду, а то ей ужасно надоело по полдня скитаться по улицам.
Естественно, в школу пришлось пойти Лизиной маме. Педагоги были потрясены, когда узнали, что Лиза вовсе не болела, а две недели прогуливала. Одна из лучших учениц! Никогда никаких проблем, и вдруг...
— Да... Сейчас такое время, что от кого угодно можно ожидать чего угодно,— горестно вздохнула находившаяся в учительской преподавательница биологии.— Почитайте газеты! Сплошь и рядом дети из культурных семей становятся наркоманами, ворами, проститутками. Интересно еще узнать, что ваша Лиза делала, когда вы думали, что она сидит на уроках.
Однако бурное обсуждение в учительской не привело ни к каким конкретным результатам. Для матери так и осталось загадкой, что отвратило ее дочь от школы: оценки хорошие, отношения с учителями нормальные, в классе, как утверждали педагоги, ее никто не обижал. Неужели биологичка права, и Лиза пошла по кривой дорожке?
С этими печальными мыслями мать спускалась по школьной лестнице и уже у выхода столкнулась с Оксаной, Лизиной соседкой по парте.
— Лиза скоро придет? — спросила Оксана.
— Не знаю. Пока что она вообще не хочет ходить в школу... Послушай, может, Лизу кто-то обидел? Вы все-таки рядом сидите. Может, ты что-то заметила?
Оксана помотала головой, но при этом густо покраснела.
— Ну что ж,— печально улыбнулась Лизина мать.— Никто ничего не знает, виноватых нет. Только вот что делать, непонятно.
...Оксана догнала ее на троллейбусной остановке. Вид у девочки был встрепанный и смущенный.
— Я знаю, что случилось. Только вы, пожалуйста, меня не выдавайте. А то скажут «стукачка»...
Далее последовал сбивчивый рассказ, из которого мать постепенно уяснила, что в школе был проведен экспериментальный урок по сексологии. Двенадцатилетних детей просветили насчет устройства и функций половых органов, рассказали, что такое эрогенные зоны и «безопасный секс», а в конце урока показали презерватив.
Лизина мать вспомнила, как совсем недавно к ее дочери пришли на день рождения три одноклассницы, и весь вечер они с восторгом играли в жмурки. А еще вспомнила, что Лиза до сих пор засыпает с плюшевым мишкой...
— Ой, стыдно так было! Ужас! — говорила Оксана.— Девчонки вообще не знали, куда деваться. А Гребешкова — она с пятого класса за мальчишками бегает — подговорила Конякина нарисовать... ну, это... что у женщин... у нас на доске картина висела... А внизу Конякин подписал Лизину фамилию и по рядам пустил.
Лизина мама вернулась в школу.
Оказалось, что урок «полового воспитания» проводила та самая преподавательница биологии, которая полчаса назад разглагольствовала о криминализации подростков из культурной среды.
— Как вы могли?! Какое вы имели право обсуждать с детьми интимнейшие и к тому же совсем не детские проблемы? — задыхаясь, спрашивала ее Лизина мать.— Кто вам позволил?
— Вы, пожалуйста, на меня не кричите, иначе вам придется покинуть помещение,— невозмутимо ответила учительница.— Мы получили санкцию окружного департамента образования. Нам дали программу, ее писали вполне компетентные люди... И потом, скажите на милость, что тут такого? Половые органы — это так же естественно, как голова, нога, ладонь! Вы же не стыдитесь своей ладони?!
И она поднесла к самому лицу Лизиной мамы растопыренную пятерню.
Однако мама тоже оказалась не робкого десятка, и, хотя муж советовал ей не связываться, она подняла в школе шум. Оказалось, что родители понятия не имели о новом школьном предмете, поскольку дети стеснялись об этом рассказывать дома. А еще оказалось, что школа, введя такой предмет без согласия родителей, грубо нарушила их права... Короче, смелый эксперимент пришлось прекратить.
Но Лиза в школу так и не вернулась.
Она даже не сразу перешла в другую, потому что всю весну пребывала в состоянии тяжелой депрессии: перестала улыбаться, не выходила из дома, часами могла сидеть на диване, уставившись в одну точку. А когда мать пыталась ее растормошить, вдруг горестно восклицала, неизвестно к кому обращаясь:
— Зачем вам, взрослым, нужно было все разрушить?!
И только через год, случайно найдя Лизин дневник, мать поняла весь драматизм этого восклицания и запоздало ужаснулась.
Оказывается, Лиза была тайно влюблена в своего одноклассника.
«Он тоже смотрел и смеялся... Ненавижу себя за трусость, за то, что тогда не решилась и до сих пор живу с этим»,— было написано в дневнике.

Маша и Леша
Популярные некогда разговоры о детской акселерации в последнее время утихли. Медики даже наблюдают сейчас обратное явление. По-научному оно называется «децелерация», то есть замедленное психофизическое развитие. Во всяком случае, Машу никак нельзя было назвать акселератом. Она даже и для своего-то возраста была не очень развита. Но при этом ее информированность в вопросах пола выходила далеко за возрастные рамки.
Причем нельзя сказать, что она родилась с этим интересом. Родители немало потрудились над тем, чтобы его сформировать. Ребенок должен знать правду, считали они. Пусть он лучше узнает ее от нас, чем в подворотне. Это мы росли зажатыми, закомплексованными, до всего своим умом доходили.
Поэтому когда пятилетняя Маша спросила, как и положено в ее возрасте, откуда берутся дети, родители не ограничились кратким ответом «у мамы из животика», а достали с полки красочно иллюстрированный первый том «Детской сексуальной энциклопедии» (от четырех до шести лет).
— Мама, что такое презерватив? — спросила девочка год спустя, увидев рекламу «безопасного секса» по телевизору.
«Совки» обычно в такой ситуации теряются и мычат что-то невразумительное. Но Машины родители были люди современные и объяснили все как есть. А когда через неделю выяснилось, что Маша все же недопоняла, какую часть тела вышеупомянутое изделие призвано обувать, папа провел еще одну политбеседу. Хотя от показа воздержался: видно, помешало ханжеское воспитание.
Потом Маша посмотрела передачу про лесбиянок. Потом принесла из школы подростковый журнал «Cool» (что значит «Крутой»). Маму, правда, шокировали некоторые фотографии и советы девочкам, как нащупать у себя некую эрогенную точку «G», но она не стала вмешиваться. Мало ли что в ее время считалось неприличным? Сейчас другое время и другие нормы. (В том же журнале был и такой заголовок: «Неужели ты в тринадцать лет все еще девственница?».)
Мама с папой занимались и самообразованием. К счастью, новая жизнь предоставляла для этого массу возможностей. Газеты, журналы, а также видеофильмы, которые эти газеты и журналы советовали посмотреть вместе на ночь, чтобы взбодриться. Машиным родителям, правда, взбадриваться было еще необязательно, но они как-то втянулись. Да и сексуальную культуру надо было повышать. Сколько можно жить дикарями? Маша тем временем перешла во второй класс.
Училась она вяло, на тройки. Читать не заставишь. Впрочем, и не особенно заставляли. Чтение ей заменяли сериалы. Маша смотрела сразу несколько, знала всех героев по именам и никогда не путала, кто кого любил и кто кого убил. Родителей это немного огорчало, ведь они были интеллигентные люди, но отец говорил, что мир изменился, а значит, изменились и способы передачи информации. А мать успокаивала себя тем, что ребенок усвоит из этих сериалов современные и в то же время правильные модели поведения. Да, конечно, там мелькают и другие примеры: проститутки, сексуальные маньяки, наркоманы, воры и убийцы. Но дети ведь все понимают и выбирают для подражания то, что подходит именно им! Не нужно ничего навязывать, ребенок лучше нас знает, что ему близко.
Из предложенного многообразия восьмилетняя Маша выбрала то, что раньше называлось «французской любовью», а теперь именуется более прозаично — «оральный секс».
Дело было на даче, куда Маша приехала погостить к своему десятилетнему кузену Леше. С ним и попробовала. Ночь была прохладной, и Машина тетя потихоньку, боясь разбудить детей, зашла в комнату, чтобы укрыть их вторым одеялом. Дети своеобразно бодрствовали. Ими отрабатывалась одна из возможных моделей поведения.
Несмотря на то, что Машина и Лешина мамы были родные сестры, вторая оказалась куда консервативнее первой. Малолетних любовников отстегали ремнем. Леша ревел в три ручья и обвинял в своем грехопадении «противную Машку», которая давно приставала к нему «со всякими глупостями». А «противная Машка» была искренне возмущена жестоким наказанием.
— Ты не имеешь права! — кричала она тетке. — Я ничего плохого не делала! Это даже в кино показывают!
И заявила экстренно вызванным на дачу родителям, что больше сюда не приедет.
Впрочем, ее больше и не приглашали.
Пока такие случаи не носят массового характера, а главное, большинство детей, совершая что-то постыдное, чувствуют свою вину. Но работа по «снятию стыда» идет полным ходом. Наше общество стараются приучить к тому, что дети и секс — вещи вполне совместимые. «Если ребенка не насилуют, а просто раздевают, мастурбируют или заставляют что-то делать с половыми органами взрослого, это может вызывать у ребенка не столько страх, сколько приятные эротические ощущения, заставляя еще сильнее полюбить совратителя,— пишет апологет детского секса И.С. Кон.— Эротическая игра, мастурбация, прикосновения к половым органам часто воспринимаются ребенком положительно... Дайте вашим детям социальную защиту, материальное благополучие и, самое сложное, уважение и любовь, и тогда добычей случайных мужчин-педофилов будут только те дети, которые сами этого захотят (выделено нами.— Авт.), причем у них будет свобода выбора».
Так что если развращение несовершеннолетних окончательно утвердится в качестве государственной идеологии (а это произойдет, если в школах введут-таки секспросвет!), то негодование Маши станет вполне оправданным. А ее тете могут даже грозить «суд, Сибирь, тюрьма».

Гоша
Гоша выглядел как матерый рок-певец: на голове красная косынка с черепами, пальцы в тяжелых перстнях (тоже с черепами). Штаны, заботливо разорванные на коленках, украшали гирлянды стальных булавок. Рубашка с одним рукавом. Голая рука разрисована цветными татуировками, в нагрудном кармане плеер.
Было ему при этом всего семь лет.
Когда это маленькое пугало входило с мамой в метро, в вагоне неизменно возникало замешательство. Люди переводили взгляд с него на прилично одетую и нормально причесанную молодую женщину, потом опять на него и совершенно не понимали, что это за пара. Меньше всего они были похожи на сына и мать.
Посторонние еще больше бы удивились, если б узнали, какова профессия Гошиной мамы. А ее профессия имела прямое отношение к детям, к их поведению и развитию: она была детским психологом. Хотя если вспомнить русскую пословицу «Сапожник без сапог», то удивляться не приходится. Особенно если учесть, какие веяния распространились в последние годы в психолого-педагогической среде.
— Гоша не терпит ни малейшего прессинга, понимаете?! Он как бы с первых дней был личностью. Я чувствую, что не имею права оказывать на него давление. Он как бы отдельный, давно сформировавшийся человек. База личности к трем годам формируется полностью. Это научный факт, понимаете?!
Но окружающие не понимали. Не понимали, что, когда Гоша хамит, им надлежит кротко молчать, а когда он несет ахинею, вмешиваясь в разговор взрослых, они должны умиляться и выражать восторг перед его недюжинным умом.
Поэтому Гошу с трудом выносили даже близкие родственники. О нянях и детсадовских воспитательницах и говорить было нечего. В сад Гоша сходил всего один раз, и то на полдня. Когда он во время обеда начал лупить ложкой по тарелке с супом и не реагировал на замечания воспитательницы, его вывели из-за стола. Такого насилия над личностью Гоша не потерпел. Ну а мама, естественно, не посмела его принуждать.
После этого Гоша перебывал во множестве кружков и студий. Как правило, больше трех раз он не выдерживал. А его и подавно не выдерживали. Как только к Гоше предъявлялись требования, даже самые минимальные, его свободолюбивая натура начинала бунтовать. «Скучно», «противно», «надоело» — так он обычно объяснял свой негативизм. Хотя на самом деле ему могло быть поначалу очень интересно, но своеволие всегда перевешивало любой интерес. В результате «свободно развивающаяся личность» развивалась все хуже и хуже. Однако ученая мама и этому находила объяснения:
— Да, он не вписывается ни в какие рамки! Но они ему и не нужны! А в школу мы Гошу отдавать не будем. Школа только калечит человека, делает из него посредственность. Мы с мужем сами будем Гошу учить. Муж у меня как бы математик, так что он возьмет на себя все точные науки. А я буду заниматься с Гошей языками и литературой.
Как бы домашнее как бы образование длилось недолго. Через пару недель Гоша начал бурно самовыражаться, посылая родителей в задницу. (Сие изысканное выражение он почерпнул из зарубежных мультфильмов.) Родители развели руками и оставили его в покое.
— Гоша совершенно не приемлет все эти причинно-следственные связи. У него неевропейский склад мышления, понимаете?! Он как бы стихийный дзен-буддист.
В общем, учеба как-то не пошла, зато стихийный дзен-буддист увлекся тяжелым роком. И, естественно, потребовал атрибуты, соответствующие этому увлечению. Родители внутренне вздрогнули, но ослушаться не посмели и приобрели.
Гоша уже предвкушал, как он целыми днями будет балдеть в наушниках, но тут неожиданно вмешался дедушка.
— Ребенок должен ходить в школу! — заявил он.
А поскольку это был не просто дедушка, а финансист молодой семьи, неповиновение грозило снятием с довольствия. Так что пришлось покориться.
Впрочем, школьная эпопея длилась недолго. За год Гоша побывал в четырех учебных заведениях (в трех государственных и одном частном), но всюду его признали неуправляемым. В последнем, где Гоша «врубал» на уроках магнитофон на полную катушку, матери прямо было сказано о необходимости обратиться к психиатру.
Возмущению профессионального психолога не было предела:
— Им самим лечиться надо! Они хотят, чтобы дети ходили строем, как в казарме! Яркие, самобытные личности им не нужны. Они же неудобны, понимаете?! Вот таких, как Гоша, и записывают в сумасшедшие.
Она права была лишь в одном: психически больным Гоша исходно не был. Однако в помощи психиатра уже нуждался, ибо любое его столкновение с миром неизменно заканчивалось неудачей. А это, естественно, усугубляло чувство отверженности. И сколько бы мальчику ни внушали, что он исключительный, а мир плохой и его недостоин, он, конечно же, получал травму за травмой. Ведь чем старше становился Гоша, тем больше он нуждался в признании окружающих, не только родителей. Но с такими уродливыми стереотипами поведения на это невозможно было рассчитывать.
Или нет, почему же? Возможно, если только окружающие — дворовые хулиганы. Но Гошины родители от этого вряд ли пришли бы в восторг...
Историю этого мальчика мы рассказали потому, что она сегодня перестает быть частным случаем. То, что совсем недавно было фрондерством богемной интеллигенции (вполне понятным и даже полезным, поскольку оно хоть чуть-чуть уравновешивало чопорность застойных времен), теперь сделалось «достоянием масс». Поощрение своеволия — одна из главных составляющих сегодняшней идеологии. От скольких родителей мы слышали, что они не могут отнять у ребенка порнографический журнал или выключить телевизор, если там показывают что-то, не предназначенное для детских глаз и ушей! Не могут «из принципа», ибо для них главное — чтобы не было запретов!
Одна мама договорилась даже до того, что ее сын обязательно попробует наркотики, она в этом ни капли не сомневается. Ведь запрещать все равно бессмысленно! Ей только хочется надеяться, что он не привыкнет. Впрочем, по ее тону было понятно, что в случае необходимости она смирится и с этим. А сыну-то ее было неполных пять лет! Он и слова «наркотики» пока не знал, а она уже готовилась принести его в жертву на алтарь свободы. Свободы стать наркоманом и рано умереть.
И то, что Гошина мать — психолог, лишь на первый взгляд кажется анекдотичным. Именно психологи наряду с масс-медиа стали проводниками идеи своеволия. «Нужно принять и полюбить себя таким, какой ты есть»,— внушают они на всевозможных тренингах. Вот только окружающие совсем необязательно полюбят тебя таким, со всеми твоими гадостями, со всеми твоими психическими шлаками.
И получается, что, вроде бы ориентируя человека на свободу, его загоняют в клетку одиночества, в барак изгойства, который впоследствии нередко становится уже не метафорическим, а реальным бараком, битком набитым уголовниками. Учитывая же популярность установок на «свободное воспитание», барак в недалеком будущем может расшириться до размеров страны.

Сева
Отца своего Сева не знал.
Мать считала, что отец ребенку вообще необязателен. А уж такое ничтожество — и подавно.
— Я ему и отец, и мать,— с некоторым вызовом говорила она знакомым.— А мужики... кому они нужны?! Что они могут? Импотенты они! И духовные, и физические! Зачем детям в семье отрицательные примеры? А главное — для чего взваливать на себя такую обузу?
У мамы и подруги подобрались бойкие, независимые. В основном незамужние или разведенные. Этакие современные амазонки. Они и вправду все умели делать сами: водили машину, чинили проводку, зарабатывали ничуть не меньше, а то и больше мужчин.
Мама была очень гостеприимна, и кто-нибудь из ее подруг обязательно у них жил. Квартира была небольшая, двухкомнатная, но на Севину комнату никто никогда не посягал. Ему даже нравилось, что у них люди. Если мама задерживалась на работе, тетя Галя или тетя Валя кормили его ужином, болтали с ним, укладывали спать. Словом, он не был обижен вниманием.
Правда, мама отличалась нелегким характером, поэтому пламенная дружба в какой-то момент оборачивалась не менее пламенной ненавистью и слезами очередных тети Гали и тети Вали. Они яростно швыряли вещи в чемодан и, хлопнув дверью, исчезали навсегда. Но вскоре в доме поселялась другая тетя: мама очень ценила женскую дружбу.
Такая смена лиц продолжалась, пока мама не повстречала тетю Женю. Мама в ней души не чаяла. Как-то раз она долго искала и наконец нашла одну старую пластинку.
Мужской голос пел:
Почему ты мне не встретилась,
Юная, нежная,
В те года мои далекие,
В те года вешние?..
— Почему? — воскликнула мама, обращаясь к тете Жене, и в ее голосе звучали слезы.
«Бедная мама,— подумал Сева.— Наверное, у нее раньше не было настоящих друзей».
Мама и тетя Женя были неразлучны, ведь они и работали вместе.
Однажды Сева,— было ему тогда одиннадцать лет,— вернувшись из школы, делал уроки. В доме больше никого не было. Вдруг раздался телефонный звонок.
— Севка! Включи третью программу! Быстро! — скомандовал приятель.
Сева бросился к телевизору. На экране были мама и тетя Женя. А еще красивый молодой ведущий.
Севе было ужасно обидно, что он включил не с самого начала и из-за этого не очень хорошо понимал, о чем они говорят. Мама заметно волновалась, а тетя Женя, наоборот, говорила с такой спокойной улыбкой, как будто не выступала по телевизору, а просто так беседовала со знакомым.
— И у вас никогда не возникало потребности в мужчине? — спрашивал ведущий.
Мама только отрицательно помотала головой, а тетя Женя с готовностью ответила:
— Видите ли, я долго не осознавала своей сущности... Была в плену у дурацких предрассудков. И в то время мне казалось, что да, я должна, как все женщины, стремиться к замужеству, искать своего героя, свою половинку. А потом я случайно попала в женский клуб «Сафо», и там мне все объяснили. Оказывается, у меня просто другая ориентация, другие склонности. Только и всего!
И тетя Женя взяла маму за руку.
— А как на ваши отношения реагируют окружающие? — спросил ведущий.
— Нас это не волнует,— угрюмо ответила мама.
А тетя Женя добавила:
— Да это вообще всё условности, вопрос чисто вкусовой! Вот вы, например,— и она посмотрела на ведущего,— любите яблоки. Но вам же не придет в голову осуждать того, кто любит груши. Или, скажем, бананы. Так и здесь!
— Блестящий ответ! — похвалил ведущий. — Я счастлив познакомиться с такими умными людьми!
Потом была рекламная пауза, а после нее ведущий спросил, обращаясь к маме:
— У вас, кажется, есть сын?
— Да! — ответила за нее тетя Женя.— Это наш общий сын.
— Вот как? — усмехнулся ведущий.— Неужели наука достигла таких вершин?
— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю! — немного обиделась тетя Женя.
А мама сказала:
— Какая чудовищная несправедливость, что я не могу пока что по нашим законам создать сыну полноценную семью. У него официально должны быть две матери. Мало ли, что со мной может случиться?
Но тут ведущий ее перебил и сказал, что эфирное время кончается.
После этой передачи был сериал. Сева вообще-то сериалов не смотрел, однако в тот раз еще долго сидел перед экраном, пытаясь собраться с мыслями. Он мало что понял из телебеседы. А главное, он не понял, почему мама и тетя Женя не предупредили его, что их будут показывать по телевизору. Можно подумать, что такое каждый день случается!
Но спросить их об этом Севе так и не удалось, потому что взрослые в тот вечер припозднились, и Сева лег, не дождавшись их прихода. А утром ушел в школу, когда они еще спали...
— Слушай, а как твоя мамаша с подружкой этим занимаются? — громко, на весь класс поинтересовался отпетый хулиган Витька.
Сева даже не сразу сообразил, что вопрос адресован ему.
— Не приставай к человеку! — заступилась за него сердобольная Вера.— Ему и так тяжело. Сев, не обращай внимания.
— Да я просто хочу знать,— не унимался хулиган,— кто из них за бабу, а кто за мужика. Сев, они что, пластиковый... используют?
Класс грохнул.
Не помня себя, Сева выбежал на улицу...
Его искали долго и обнаружили через несколько месяцев в другом городе. Расстаться с беспризорной жизнью он был готов, но домой вернуться не пожелал. Пришлось определить его в интернат.

Костя
Дети очень рано научаются на провокационный вопрос: «Кого ты больше любишь?» — дипломатично отвечать: «Одинаково». Но на бумаге они лукавить не умеют, и, когда изображают семью, часто обнаруживают свои истинные предпочтения.
Костя же, когда был маленький, вполне искренне мог сказать, что он любит родителей. Любит одинаково сильно и в то же время по-разному, потому что они сами очень разные, его папа и мама. Папа у него мысленно ассоциировался с образом богатыря, потому что так назывался магазин, где ему покупали одежду и обувь — в обычном не было таких больших размеров. И как полагается настоящему богатырю, он был немного медлительным и немногословным.
— Серега — это скала,— говорили папины друзья.
— Ты за ним как за каменной стеной,— говорили мамины подруги.
Однажды Костя с папой были в музее и увидели здоровенный гипсовый след снежного человека. Костя посмотрел на папины ботинки сорок седьмого размера и подумал: «Может, мой папа тоже снежный человек? Снежная скала...».
Во дворе Костю никогда не обижали, хотя он рано стал гулять один. Кто же решится тронуть мальчика, у которого такой сильный папа?
А еще папа ездил в геологические экспедиции на Тянь-Шань и привозил оттуда разные породы камней. Их было так много в квартире — на стеллажах с книгами, на шкафах, на письменном столе... Можно было выстроить целую каменную стену!
Папа обещал, когда Костя немного подрастет, взять его в «поле» (так почему-то было принято называть летние экспедиции, хотя ездили в горы). Костя был уверен, что он тоже станет геологом, и они с папой будут вместе искать ценные породы.
За «каменной стеной» жила маленькая мама. Ее присутствие в доме всегда было связано с множеством одновременных звуков. В ванной лилась вода, на кухне бубнило радио и булькал суп, из комнаты доносился стук пишущей машинки. И по всей квартире, как ветер, гулял мамин девчоночий голос. Он отвечал по телефону, звал к столу, рассказывал папе про новый (потрясающий!) спектакль. (Мама была театроведом и посещала все премьеры, это называлось «отсматривать».)
Не было слышно только звука маминых шагов. Она как будто и вовсе не перемещалась, а посылала включать воду, печатать на машинке и даже говорить по телефону своих бестелесных двойников. Мама была очень шустрая. Когда из магазинов исчезли продукты, они с Костей занимали сразу несколько очередей и ухитрялись наполнить хозяйственную сумку «дефицитом». Вообще, мама умела к разным бытовым трудностям относиться «с весельем и отвагой». И преодолевать их играючи, превращая дело в забавное приключение. Ее называли легким человеком, а их с папой — идеальной парой.
Костя знал, что ему повезло с родителями, и чувствовал себя счастливым...
Первую брешь в «каменной стене» пробило лето 1992 года.
— Все, с полем придется завязывать. У Ельцина нет денег на геологию,— угрюмо сообщил папа, вернувшись однажды с работы.
Все лето он не находил себе места, тщетно пытаясь обрести его то в библиотеке, то на рыбалке. Помимо всего прочего семья лишилась довольно приличной суммы, которую папа получал за летнюю работу в особо трудных условиях. И это его тоже расстраивало, ведь он привык быть кормильцем семьи.
Денег между тем перестало хватать даже на скромную жизнь.
— Серега, ты бы подумал о каком-нибудь заработке,— сказала, не выдержав, мама.— А то при всем моем философском отношении я прямо не знаю, на что мы будем жить. Не на мои же театральные рецензии!
Папа не задумался, нет! Он, как и полагалось богатырю, закручинился. Но искать приработок почему-то не побежал. Суетливость ведь не богатырская черта.
Очередей теперь не было и в помине, но мама часто повторяла, что походы в магазин стали ей ненавистны. («Противно считать, сто или сто пятьдесят граммов я могу себе позволить!».)
Ее интонации, когда она обращалась к папе, делались все более и более раздраженными. Перестав чувствовать защиту, мама одновременно и перестала быть похожей на девочку. Новые спектакли уже не обсуждались, зато постоянно велись разговоры о друзьях и знакомых, которым удалось «перестроиться» и «вписаться». Мама особо подчеркивала в подобных разговорах достоинства «настоящих, ответственных за семью мужчин».
В ответ папа только мрачнел.
А один раз не выдержал и перебил ее на полуслове:
— Ну и выходила бы замуж за «настоящего»!
А мама в запальчивости закричала:
— Да уж конечно! И не думала бы сейчас, как выкроить на кусок сыра! Ребенка бы пожалел!
Мама расплакалась и опять стала похожа на девочку. На обиженную девочку.
А ребенку — к тому времени ученику третьего класса — было в эту минуту больше всего на свете жалко родителей. Но не одинаково. Папу было жальче. Девятилетний мужчина нутром ощутил унижение сорокалетнего.
Дальше пошло-поехало. Папе в его институте платили копейки, да и то нерегулярно. Мама крутилась как белка в колесе, подрабатывая, где только можно, но когда предлагала заняться тем же самым отцу, выяснялось, что все очень сложно. Он не мог стать ни маклером, ни агентом турбюро. А однажды, когда она в отчаянии сказала: «Если ты ничего не можешь, иди расклеивать объявления», он так оскорбился, что не разговаривал с ней целую неделю.
При этом папа вовсе не был лентяем! Даже наоборот, будучи геологом, он старался как можно больше ответственности брать на себя. И не один год ездил в экспедицию начальником. Да и научной работой мог заниматься день и ночь. Однако, выброшенный в чужую для него жизнь, он задыхался. И обвинять его в этом было жестоко.
Но жестоко было и оставлять Костю, который вступил в это время в полосу бурного роста, без полноценного питания и ботинок по размеру. Мама поняла, что рассчитывать можно только на себя. За три года она перепробовала множество самых разных работ: преподавала в частной гимназии, готовила в театральные вузы, пыталась устроить артсалон, возила иностранцев на экскурсии и в конце концов организовала турфирму.
С деньгами теперь все было в порядке. А вот с мужем... Она старалась не подчеркивать свою успешность, не попрекать его. Но как-то само собой выходило, что поводов для попреков становилось все больше и больше. То вернувшись из командировки, она заставала дома полный разгром, то муж загуливал с друзьями и приходил «на бровях», то забывал купить картошку, то не вовремя шутил или был, наоборот, мрачен, когда ей хотелось посмеяться...
А самым, пожалуй, обидным было то, что муж ей не сочувствовал. Раньше, когда она расстраивалась даже по пустякам, он всегда ее утешал. А теперь делал вид, что не замечает, или даже раздражался. Взвалив на себя неженскую ношу, она перестала быть для него слабым полом, перестала быть женщиной.
И еще она с ужасом замечала, что сын подражает в этом отцу. Став подростком, Костя помогал ей гораздо меньше, чем когда был маленьким. Заболев, она могла целый день пролежать в кровати, а сын заглядывал к ней в комнату только с вопросом, что ему съесть на обед. И вообще, он стал каким-то инфантильным, безалаберным, даже постель свою убирать не желал. Сначала она списывала такую распущенность на переходный возраст, но время шло, а картина в лучшую сторону не менялась.
Утратив поддержку мужа, мама какое-то время тешила себя надеждой обрести ее в сыне. Но теперь все отчетливей понимала, что этому не суждено сбыться. Напряженная работа не позволяла ей слишком часто предаваться унынию, но порой ее охватывала нестерпимая тоска. Окружающим она казалась очень благополучной женщиной (в ее кругу мало кто смог так устроиться). И только она знала, что вместе с «каменной стеной» рухнуло все: любовь, семья, нормальное воспитание сына...
Подобные истории часто заканчиваются разводом, но мы намеренно не обозначаем концовку, потому что она, на наш взгляд, непринципиальна. Гораздо важнее то, что у этого мальчика и у многих-многих других мальчиков было отнято счастье жить в нормальной семье, где роли не перепутаны, где все на своих местах.
Вы скажете: «Кто его заставляет копировать поведение отца? Может быть, он повзрослеет и поймет, что это вовсе не образец для подражания!».
Да, но что в этом хорошего? Ведь тогда Костя вынужден будет откреститься от самого близкого, любимого и в общем-то очень достойного человека. Человека, который все детство был для него идеалом.
Если же он будет по-прежнему подражать отцу, то беспомощность, которая того охватила в результате жизненного слома, станет у Кости неотъемлемой чертой характера и сама уже спровоцирует жизненный слом. Его будущим жене и детям не позавидуешь. Равно как и государству, населенному такими гражданами. Сколько их будет, сказать нелегко, но когда видишь в метро и на вокзалах множество женщин-«челноков», груженых, как ломовые лошади, понимаешь, что настоящих мужчин в следующем поколении будет катастрофический недобор.
И не надо сравнивать с войной: дескать, тогда женщины тоже тянули лямку и за себя, и за мужиков. Мужики воевали, а значит, были сверхположительным, героическим примером для своих сыновей. Примером отца, который отвечает не только за свою семью, но и за целую огромную страну.

Володя
Урок истории в 11 «Б» как-то незаметно перерос в политический диспут. Было это в разгар учебного года и в разгар чеченской войны. Историчка, она же классный руководитель, завела разговор о том, кто как представляет себе свое ближайшее будущее, и выяснилось, что из семнадцати мальчиков ни один (!) не собирается идти в армию.
— А если кто-то из вас не поступит? — спросила классная.
Ответы последовали разные, но все они сводились к одному: главное — «откосить» от армии. И родители костьми лягут, чтобы им в этом помочь.
Особую пикантность ситуации придавало то, что дело происходило в подмосковном военном городке и почти у всего класса отцы были военными. Мальчишки наперебой делились рецептами: как скрываться от повесток, как вести себя на медкомиссии, как проглотить кусочек шоколадки, чтобы рентген показал язву желудка, как симулировать «шизу». Кто-то даже похвастался тем, что купил книгу под названием «Как уклониться от призыва».
Учительница слушала молча, не перебивая. А когда все мальчишки высказались, спросила:
— Другие мнения есть?
— Есть! — вдруг подала голос самая красивая девочка в классе.— Трусы вы, вот и все! Типичные трусы! Вот такое мое мнение.
Что тут началось! Мальчишки, задетые за живое, да еще девочкой, о благосклонности которой многие тайно мечтали, с пеной у рта ринулись отстаивать свою правоту. (Ведь слово «трус» пока что воспринимается у нас как тяжкое оскорбление.) Недостатка в аргументах, конечно, не было. Вспомнили всё, вплоть до сталинских «заградотрядов» и лагерей, ожидавших наших солдат, когда они возвращались домой из немецкого плена. Выросшие в военных семьях, ребята много чего знали.
Но красавица с редким именем Алиса тоже не спасовала.
— Если бы наши дедушки в войну рассуждали, как вы, нас бы вообще на свете не было,— заявила она, и к ней присоединилось несколько других девчонок.
Еще немного — и весь класс втянулся бы в конфликт между полами, но тут прозвенел звонок.
Какое-то время страсти побурлили в коридоре, но с началом следующего урока утихли. Володя был единственным, кто промолчал в ответ на обвинение Алисы. Он и по характеру был довольно робким, а уж перед Алисой робел втройне. О том, что она ему нравилась чуть ли не с первого класса, знала вся школа, и в глубине души Володя был уверен, что это навсегда.
Алиса обвинила в трусости всех мальчишек, а ему показалось, что это обвинение обращено лично к нему. Да и высказалась она, решил Володя, исключительно ради того, чтобы больно его задеть.
На оставшихся трех уроках он думал только об одном: что нужно было ей ответить? Потом Володя долго шел за Алисой по пятам. Наконец, резко ускорив шаг, обогнал ее и бросил на ходу:
— В армию идут только дураки. Погибать за нефтяную трубу — это не храбрость, а идиотизм...
Следующие полгода Володя постоянно доказывал себе и окружающим, что он не трус. Увидит издалека компанию хулиганов — обязательно пройдет мимо, да еще шаг замедлит. Раньше он никогда не дрался, а теперь мог вернуться домой с «фингалом» под глазом. Он стал накачивать мышцы, в походке появилась несвойственная ему развязность, речь обогатилась слэнгом из арсенала «крутых». Он начал курить. И не тайком, а открыто, даже вызывающе. Родители всерьез волновались, как бы он не связался с дурной компанией.
Вскоре пришло время поступать в институт. Экзамены Володя завалил. Опасность «загреметь» в армию приближалась вместе с осенним призывом. Мать засуетилась в поисках знакомых врачей и заранее одалживала деньги на «благодарность». Искала она и подходы к военкомату, благо, кое-какие связи имелись.
— Вот и понадейся на этого лоботряса! — негодовала мать.— И с чего я взяла, что он должен обязательно поступить? Надо было, как делают умные люди, регулярно класть в больницу с двенадцати лет, фиксировать травму головы, собирать медицинские заключения... А, что теперь говорить! Всё как всегда на мне!
И она с вызовом смотрела на отца. Отец хмуро отмалчивался. А со стены на эти причитания взирал дедушка-полковник, умерший в год пятидесятилетия Победы.
Володя старался поменьше бывать дома. Тем более что у одного из приятелей появился компьютер, и они могли целыми днями играть в разные игры.
Алиса куда-то исчезла из городка. Наверно, уехала отдыхать, думал Володя. Впрочем, ему бы и не хотелось сейчас с ней встретиться. Ведь пришлось бы сообщить о неудаче с институтом...
Но вскоре встреча все-таки состоялась. Они столкнулись на пороге булочной.
— Привет! Ты где была?
— В Тюмени.
— К своим ездила? — догадался Володя, вспомнив, что у Алисы в тех краях родня.
— Да,— помолчав, ответила она.— У меня же там брат двоюродный был... А теперь нет. Убили.
Володе стало неловко, и он ляпнул первое, что пришло в голову.
— Что, разборки?
— Дурак ты! — вспыхнула Алиса.— Он в Чечне погиб...— И, презрительно усмехнувшись, добавила:— Хотя, что это я? Ты-то, Вовочка, как раз не дурак. Я совсем забыла... Дураки идут в армию. А ты у нас мальчик умный, рассудительный, с тобой все будет в порядке.
И, не дав ему ответить, ушла.
Дома Володя заявил, что от армии он бегать не будет.
— Ты что, с ума сошел? — испугалась мать. — Хочешь, чтобы тебе почки отбили? Отец! Скажи ему! Что ты молчишь как истукан?
— Тебе в армию нельзя. Характер у тебя не тот,— тихо сказал отец.
— Ах не тот?! А у тех, кого убивают, значит, тот? — взвился сын.
— Про этих ребят их родители должны думать. И вообще... пусть правительство своих детей и внуков на смерть посылает, а я тебя не пущу. Ты у меня один! — решительно заявила мать.
— Не спорь, сынок. Мама права. Никому эта Чечня не нужна,— отвернувшись к окну, произнес отец.— А ситуацию в армии я знаю изнутри. Это полный беспредел.
...Мамины хлопоты увенчались успехом. Володя безропотно выполнил все, что от него потребовалось, и получил освобождение от армии. А вскоре у него появилась девушка, с ней он познакомился на институтских подготовительных курсах. Жизнь пошла своим чередом, и если б не телевизор, который отец смотрел по вечерам, ее бы вообще ничто не омрачало. Слышать про Чечню Володе было неприятно, а об этом сообщалось в каждом выпуске новостей.
Впрочем, он нашел выход из положения: как только из другой комнаты доносился голос диктора, Володя надевал наушники, и тогда уже никто не мешал ему слушать его любимую группу «Квин»...
Можно сколько угодно усыплять себя разговорами, что нам никто уже не угрожает, что война снится только выжившим из ума патриотам и что впереди у России — бесконфликтное будущее, и торжество «добра без границ». Но не слишком ли рано забыты чеченская война, бои на таджикской границе, не просто горячие, а раскаленные точки Кавказа, да и многое-многое другое, свидетельствующее, увы, об обратном. И в этом контексте особенно двусмысленной выглядит беспомощность военного руководства в борьбе с «дедовщиной» и газетные заголовки типа «Начался весенний призыв на тот свет». Возникает простой вопрос: кто будет защищать «умных», когда все «дураки» поумнеют? Сегодня нам не нужна Чечня, не нужна нефть, завтра не нужна будет Сибирь, следующим тактом — Рязань и Владимир... Но такими темпами, глядишь, и вовсе не останется пространства. Даже для самых «умных». Так что им, бедным, негде будет, надев наушники, насладиться пением звезд современной эстрады.

Дато
Мама Дато пекла такие вкусные хачапури, что их раскупали мгновенно, они не успевали остыть. Все грузинские женщины хорошо готовят, однако не все на продажу пекут как для себя.
Но когда ее постоянные покупатели выражали восторг, Манана отвечала с грустной улыбкой:
— На рояле я тоже играла неплохо. Даже лауреатом двух международных конкурсов была...
Они приехали в Москву после грузинско-абхазских событий: Манана, ее муж и шестилетний Дато. В Абхазии муж был главврачом районной больницы, но в Москве ему пришлось срочно перепрофилироваться. К моменту нашего знакомства он уже был в ранге владельца продовольственного ларька. Они снимали двухкомнатную квартиру — по московским меркам довольно неплохо для семьи из трех человек. Но Дато требовал, чтобы ему вернули его дом.
— Вы поймите, ему и в четырехкомнатной квартире было бы тесно,— объясняла мать.— Дом — это совсем другое. Это окна на все четыре стороны. В одну сторону посмотришь — море, в другую — горы, окно его спальни выходило в мандариновый сад... а когда мы обедали на веранде, то могли разговаривать с соседями, они нам ближе родственников были... Где в Москве это возьмешь? Что делать, не знаю! Замучил меня мой Дато. Сны он видит про наш дом, рисует наш дом, сто раз в день меня спрашивает: «Зачем здесь живем? Почему не вернемся?».
В Москве грузинскому мальчику было плохо не только поэтому. У него были совершенно другие стереотипы поведения: то, что на Кавказе считалось проявлением здоровой мужской инициативы, которая всячески поощрялась с самого раннего возраста, в московской «песочнице» воспринималось как наглость. А южный темперамент, любовь к шумным играм, возне, борьбе на нашей почве выглядели драчливостью и отпугивали как детей, так и взрослых. Тем более что у Дато на живой от природы характер накладывалась повышенная возбужденность после пережитого стресса. Возбужденность, которую родители принимали за резвость, за непоседливость.
— Он у нас настоящий джигит, в прадеда пошел,— с гордостью рассказывал отец.— Рядом с нами бомбили, а он бегает, кричит, радуется, глаза сверкают. Дом сгорел на его глазах — а мой Давидик ни одной слезинки не проронил! Я его, между прочим, так назвал в честь нашего грузинского царя Давида Строителя.
И даже то, что мальчик начал сильно заикаться после пожара, не навело родителей на мысль, что под маской радости скрывались совсем иные чувства. Впрочем, когда живешь с человеком бок о бок, часто не улавливаешь даже вполне очевидных причинно-следственных связей. Отделить главное от второстепенного гораздо легче издалека. А уж в данном случае взрослым столько надо было держать в поле внимания, меняя всю свою жизнь, поворачивая судьбу, что их ненаблюдательность и вовсе неудивительна.
Дато и раньше был вспыльчив, а в Москве после всего пережитого стал прямо-таки нетерпим. Любое возражение, не говоря уж об отказе, вызывало у него приступ бешенства. В невинной шутке ему слышалось издевательство, он не желал играть по установленным правилам, не терпел очередности, отказывался водить и, не помня себя от ярости, вцеплялся в «обидчика» бульдожьей хваткой.
Когда соседский ребенок, не сошедший по первому требованию Дато с качелей, угодил в больницу с сотрясением мозга, родители запретили своим детям играть с драчуном, и за ним прочно закрепилась кличка «псих». А иногда звучали обидные высказывания и в адрес его кавказских кровей.
Дато с этим смириться не мог и объявил войну всему двору. Но, конечно же, был обречен на поражение. Дело кончилось тем, что маме пришлось держать его дома, где он томился, как тигр в клетке, и оттого становился еще более неуправляемым.
Родители не видели выхода. У них оставалась одна слабая, но все-таки надежда на школу. «Там дисциплина, там новые ребята, там голова будет занята»,— думали они. И действительно, первые школьные недели прошли относительно благополучно. Дато с увлечением готовил уроки под руководством мамы, рвался отвечать, рассказывал, как его хвалит учительница. Несмотря на новую ситуацию, он даже стал меньше заикаться!
Зато у отца дела шли неважно. Он несколько раз подряд промахнулся с товаром и «сел на мель». Друзья, на поддержку которых он рассчитывал, не поддержали. Впрочем, Ираклий их в этом и не винил. Они тоже были приезжими и отчаянно боролись за место под северным солнцем, таким неласковым, таким скупым. Виноваты были все остальные, и вечером, придя домой, Ираклий отводил душу. Московские партнеры представлялись ему скопищем всех человеческих грехов: глупые, ленивые, необязательные, лгущие на каждом шагу, готовые продать за копейку. С характеристики отдельных людей он как-то незаметно переходил на все общество, на всю страну, и получалось, что это Богом проклятое место, населенное порчеными людьми, у которых нет будущего. А уж тех, кто сочувствовал абхазцам, а не грузинам, Ираклий вообще за людей не считал! Их же тогда в Москве было немало, поэтому у Ираклия создавалось впечатление, что он живет во враждебном лагере. Жена советовала ему воздерживаться от политических дебатов, но он не мог, и в результате часто ругался с партнерами, что тоже не лучшим образом сказывалось на его делах.
Дато постоянно варился в атмосфере недовольства, напитывался ею, набирался слов и выражений, и однажды, повздорив с одноклассником, выдал все «по полной программе». Тот в ответ обозвал Дато обидным прозвищем и заявил, что «русским от них проходу нет» и что они «все квартиры скупили» (тоже, видно, дома напитался). Его поддержало еще несколько человек. Кто-то знал про рынки, оккупированные кавказцами, кто-то — про мафию... Короче, межнациональный конфликт завершился изрядной потасовкой. Дато в кровь разбили нос, но самое обидное было не это, а слова одного мальчишки: «Не нравится в России — поезжай домой!». Как Дато ненавидел его в эту минуту! Как хотел крикнуть, что не нужна ему никакая Россия и что он хоть сейчас бы уехал, если б у него был дом! И что такого чудесного дома, какой был у него, ни у кого из них нет и никогда не будет...
После этого происшествия Дато притих, но эта тихость была настолько не в его характере, что настораживала еще больше, чем повышенная возбудимость. Он стал часто болеть, потерял интерес к учебе и даже игрой его трудно было развлечь.
Однажды, когда он лежал простуженный с обычным теперь для него угрюмым выражением лица, Манана, у которой давно уже сердце разрывалось от жалости к нему, спросила:
— Что для тебя сделать, сынок? Что ты хочешь?
И вдруг услышала в ответ:
— Умереть.
И поняла, что он сказал правду...
Вечером у отца с сыном состоялся мужской разговор. Ираклий напомнил Дато славную историю предков, подчеркнув, что мужчины в их роду никогда не сдавались, а стояли до последнего. И закончил свое отцовское наставление словами:
— Ты должен вырасти и вернуться. Вернуться, чтобы отомстить врагам и построить дом. На том самом месте, где стоял наш.
Дато слишком много пропустил, и его не аттестовали по основным предметам. Пришлось остаться на второй год.
Но нет худа без добра. В новом первом классе оказалось еще два мальчика-кавказца. Они быстро составили маленькую коалицию, которую Дато возглавил по праву старшинства. Вскоре отыскались и покровители из подростковой среды, тоже недавно с Кавказа. У каждого за спиной были позор и трагедия бегства, а в сердце уже пробудилась и все громче заявляла о себе неутоленная жажда мести. Но поскольку реальные враги были недосягаемы, агрессия ребят частенько выплескивалась на врагов мнимых — ни в чем не повинных московских школьников. И в этом не было национальной специфики. Очень многие люди, будучи не в силах дать отпор обидчику, берут реванш в отношениях с более слабыми...
— Можете не продолжать! — скажет читатель.— Финал и так ясен.
Парни образовали «преступную группировку» по национальному признаку.
Но мы не будем продолжать сюжет вовсе не поэтому. Не столь принципиально, на наш взгляд, чем эта история закончится: образованием невинного землячества или банды малолетних преступников. А что же тогда важно? Мы думаем, само появление в нашем обществе значительного числа людей, которые живут без установки на подлинную адаптацию. Раньше у нас так себя чувствовали только иностранцы. Но, во-первых, их было мало, а во-вторых, степень их интегрированности в общество была ничтожной. К примеру, политэмигранты-чилийцы не владели в Москве разветвленной сетью аптек или фруктовых ларьков, не боролись за разделение сфер влияния в какой-либо из отраслей промышленности, не шли в политику. А «дети (да и взрослые!) разных народов», жившие в СССР, не ощущали себя, приезжая в Москву и шире — в Россию — ни беженцами, ни представителями другого, часто враждебного государства. Проявления бытового национализма, конечно, были и тогда, но они не подкреплялись государственными установками. И тем более не могли перерасти в антагонизмы политические.
Теперь же в этом отношении мы — как на пороховой бочке. А те, кто чрезмерно заигрался в политические игры, еще и норовят поднести к ней зажженный фитиль.

Рома
Рома с самого раннего детства был странным ребенком. Странным — это, пожалуй, мягко сказано. Он был психически больным. Как правило, такой факт становится очевидным для родителей в последнюю очередь. И это понятно. Слишком страшно произнести слово «шизофрения» по отношению к своему сыну. Слишком безысходно.
Но у Роминых родителей хватило мужества посмотреть на болезнь ребенка открытыми глазами. С пяти лет он постоянно наблюдался у психиатра, стоял на учете в районном психо-неврологическом диспансере и периодически лежал в больнице.
Но потом разразилась перестройка, и одной из ведущих тем в нашей печати стала тема советской карательной психиатрии, действительно серьезная, и для людей, прошедших через этот кошмар, болезненная. Однако тут же нашлись и любители подзаработать на «чернухе», в результате чего появилась куча статей и телепередач, изображающих всех советских психиатров как чекистов в белых халатах.
Помнится, на Всемирном психиатрическом конгрессе в одной из европейских стран мы, еще не успев заглянуть в программку, поняли, какие доклады будут делать наши отечественные «спецы». Поняли по их физиономиям. Было видно, что при старой конъюнктуре они основательно изучили вопрос карательной психиатрии изнутри (естественно, не в роли жертв). Ну а при новой, когда стало выгодно обличать, с успехом выступили в роли обличителей.
Вы думаете, это лирическое отступление? Отнюдь! Дело в том, что важнейшим последствием разоблачительной кампании стала дискредитация психиатрии вообще и детской психиатрии (которая уж никакого отношения к карательной не имела!) в частности.
И на судьбе Ромы все это не замедлило сказаться. Школу он, находясь на домашнем обучении, не посещал, друзей в силу психических особенностей не имел и заполнял свободное время газетами и телевизором, жадно поглощая все то, чем тогда пичкали неискушенного обывателя. Вскоре мальчик наотрез отказался принимать лекарства, которые годами поддерживали его в более или менее стабильном состоянии, заявив, что это психотропное оружие. Родители пытались всеми правдами и неправдами впихнуть в него нужные таблетки, но он разгадывал их хитрости и кричал, что они нарушают права человека. А врача, который искренне волновался за его здоровье, в глаза назвал чекистом и сказал, что больше не придет к нему никогда.
И в самом деле не пришел.
Жизнь Роминых родителей — и без того не сладкая — превратилась в кромешный ад. Состояние больного подростка резко ухудшилось, он не пускал в дом учителей, тема карательной психиатрии стала основным содержанием его бреда. Себя он теперь мнил диссидентом, которого за его вольнолюбивые убеждения довели до инвалидности. Районный врач в этом бреду представал генералом КГБ. Ну а папа с мамой — агентами, в задачу которых входило выведывать информацию у сына и планомерно разрушать его психику.
Визит к врачу, понятное дело, приравнивался к допросу, так что об этом теперь нельзя было даже заикнуться, но родители все же в особо трудные минуты потихоньку обращались к «генералу», и тот по старой памяти давал им советы, как справиться с разбушевавшимся «инакомыслом».
Но потом Рома вырос, и его карту перенесли во взрослый психо-неврологический диспансер. Там врач уже при всем желании не мог дать заочный совет родителям, потому что никогда не видел своего пациента. А когда Роме исполнилось шестнадцать, он пришел в диспансер, но вовсе не для того, чтобы посетить врача, а чтобы... сняться с учета. Ведь по новым демократическим правилам учет у психиатра стал делом добровольным. Если, конечно, больной не социально опасен и не угрожает собственной жизни. Ну а кинется на кого-то с ножом или в петлю полезет — тогда другое дело. Жертве, правда, такая логика вряд ли придется по вкусу, но на всех не угодишь. Идеал, как известно, недостижим.
В общем, Рома числился теперь в здоровых. При этом он перестал мыться, застегивать штаны, выходить на улицу, разговаривать. О какой-либо работе, даже самой примитивной, не могло быть и речи. А вопрос о деньгах стоял уже очень остро, потому что снятие с учета автоматически повлекло за собой снятие инвалидности, и семья лишилась пособия, которое, между прочим, играло не последнюю роль в бюджете, поскольку Ромина мать неотлучно находилась при сыне, а зарабатывал только отец.
Вскоре отец, которому не было и пятидесяти, умер от обширного инфаркта. Мать обменяла двухкомнатную квартиру на однокомнатную и надеется, что вырученных денег ей с сыном на несколько лет жизни хватит. О дальнейшем она старается не думать, ведь тогда неизбежно придется представить себе будущее, в котором Рома останется один...
О правах человека и тем паче о карательной психиатрии с этой женщиной лучше не заговаривать. Она может стать социально опасной.

Вместо последней истории
Наверное, сразу возникает вопрос: почему «вместо»? Где последняя история? Да в том-то и дело, что им, этим историям, нет конца. У нас и было их накоплено в голове гораздо больше, чем вы прочитали, а уж сколько новых появилось за время написания...
Мы не рассказали про девочку, которую украли, чтобы потребовать с родителей выкуп.
И про мальчика, который оказался за границей, потому что его отец, владелец инвестиционной компании, ограбил массу людей (в том числе приятелей) и бежал от кредиторов, но был настигнут на другом континенте наемным убийцей.
И про маленького затворника, который месяцами живет с гувернером в загородном коттедже, не смея шагу ступить за ворота.
И про игрока, проигравшего в рулетку квартиру, машину и дочь.
И про ребенка, который стал инвалидом, потому что у родителей не нашлось денег на его лечение.
И про подростка, затянутого в секту.
И про детей, чья мать свихнулась на почве оккультизма.
И про компанию старшеклассников, которые не вернулись с дискотеки, потому что их там расстреляли бандиты, выяснявшие между собой отношения.
Об этом и о многом другом мы не рассказали вовсе не потому, что торопились закончить книгу или нам было лень. Нет!
Просто, как нам кажется, для людей с неповрежденной совестью и сказанного довольно. Остальным же (надеемся, их число невелико) хоть двести историй расскажи — они не дрогнут, у них на все найдется ответ. Но на них мы и не рассчитываем.
— Вам-то хорошо,— уныло возразит представитель воображаемого большинства.— Вы пишете, выступаете. А я... что я могу?
Скажет — и успокоится, оправдав своей немощью попустительство злу.
Вопрос «Что я могу?» стоит задать себе не риторически, а всерьез, чтобы, собрав силы, сосредоточившись, получить от себя же настоящий ответ. Ответ, который будет проекцией ответственности.
Груз ответственности не только бремя, но и защита. Посмотрите на черепаху: она еле тащится под тяжкой ношей своего панциря, а сними с нее панцирь — погибнет.
 


© Национальный медиа-союз,
2013-2024 г. г.
  Портал существует на общественных началах Руководитель проекта - Анищенко Владимир Робертович,
Гл. редактор - Юдина Надежда Ивановна Email: udinanadejda@yandex.ru