Князь Курбский как первый русский невозвращенец

Хоть и принято говорить, что чужие дети быстро растут, свои тоже вырастают куда быстрее, чем хотелось бы. Не успеешь глазом моргнуть, а у них уже появляется серьезная социальная роль: ученик. И у государства, соответственно, появляется значительно больше рычагов воздействия на юного гражданина. Семье приходится потесниться, делегируя немалую часть воспитательных полномочий школе. Там ребенок проводит как минимум полдня, он должен подчиняться общим требованиям, слушаться учителя, который нередко становится авторитетом, конкурирующим с родительским. И теперь основные детские книги — учебники; их содержание школьник волей-неволей должен усвоить, иначе не получит хорошей оценки.

 Надеемся, в предыдущей главе мы сумели показать, что в нашей детской литературе — так уж сложилось и ничего с этим не поделаешь — содержится значительный классовый элемент. А если не бояться повторить учебник марксизма, то можно выразиться более определенно: эта литература защищает интересы бедных и проникнута духом классовой борьбы. И то, и другое — ее неотъемлемые характеристики.

Поэтому в связи с глобальными планами переустройства общества перед школой стоит серьезнейшая идеологическая задача. Да-да, именно идеологическая, сколько бы ни твердили специалисты в области философии образования, что школу необходимо как можно быстрее деидеологизировать. Не надо обольщаться. Трудновыговариваемое слово — очередной эвфемизм. Подразумевается-то не только отмена старой идеологии, но и создание новой. И это совершенно естественное желание — никакое общество не может жить (и не живет!) без идеологии. Непонятно даже, почему этого надо так стесняться. Намерение вполне законное. Только осуществимое ли?

Не будем надолго застревать на школьной программе по литературе — она всем так или иначе знакома. Скажем только, что вполне понятный соблазн пересмотреть эту программу, исключить из нее «все устаревшее, утратившее звучание» (а называя вещи своими именами, социально вредное и даже опасное) не может быть удовлетворен. У нас не было другой литературы. Вернее, была: Греч, Булгарин, Боборыкин... По выражению Некрасова, «милорд глупый», которого темный, полуграмотный, пьяненький мужик несет с базара. Сейчас, между прочим, сделана попытка вернуть тот самый базар. Гипотетически можно себе представить, что содержимое рыночного книжного лотка переносится в состав хрестоматии по литературе. Но в реальности это невозможно. И невозможно по очень простой причине: там нет предмета литературы. Нечего проходить, нечего изучать.

И тут возникает другое искушение: так ловко перестроить школьную программу, сместив акценты, чтобы по возможности смягчить «социальный элемент». Поскольку такая заявка достаточно конкретна и серьезна, она заслуживает и более серьезного рассмотрения. Мы зафиксируемся на программе по литературе потому, что в формировании детского мировоззрения ей традиционно отводится одна из важнейших ролей. Литература дает модели человеческих взаимоотношений, а это неотъемлемая часть воспитания.

В предыдущей главе мы вскользь упомянули учебник Е.Н. Басовской, выпущенный в рамках программы гуманитарного образования в России, спонсором которой выступил известный американский предприниматель и общественный деятель Дж. Сорос. Подобных учебников сейчас расплодилось, как грибов после дождя, но мы остановимся только на одном, ибо он, на наш взгляд, весьма иллюстративен и дает достаточно полное представление о тенденциях в этой области. Тем более что упомянутый учебник победил в трех турах конкурса, в котором участвовало более полутора тысяч авторских коллективов из разных регионов России, и — цитируем предисловие — ориентирован «на ценности отечественной и мировой культуры современного демократического общества». В каком-то смысле это великолепная модель перестройки нашего образования в том ключе, который соответствовал бы интересам нового строя.

При беглом ознакомлении с этой книгой может возникнуть иллюзия удивительной насыщенности и разнообразия материала. Здесь и «Поэтика» Аристотеля, и Белинский, и оба Гумилева, и Самойлов. И Олеша, и Кривин, и Кукин, и Корнель, и протопоп Аввакум, и Марина Цветаева, и Буало, и Стерн, и Солженицын. И все это для восьмого класса, то есть для детей тринадцати-четырнадцати лет!..

Когда проходит первая оторопь, естественно, задаешься вопросом: а может ли восьмиклассник осмыслить за год такое количество литературных произведений? Да хотя бы только прочитать? Совершенно очевидно, что нет. Это вряд ли под силу даже студентам-гуманитариям, а ведь в школе, во-первых, множество других предметов, и во-вторых, у школьников, выражаясь языком точных наук, разрешающая способность не столь велика. Попросту говоря, не может детская голова всего этого переварить. Больше того, литература, о которой в основном идет речь в этом учебнике, сложна для восприятия, и с детьми нужно обстоятельно разбирать сложный смысл, облеченный в сложную для современного человека форму. Как, собственно, всегда и делалось, когда в школе проходили «Слово о полку Игореве», «Путешествие из Петербурга в Москву», «Бедную Лизу».

Задаешь себе вопрос: а к чему такая смысловая карусель? Неужели автор не знает элементарных законов детской психологии — специфики восприятия, внимания, памяти? Навряд ли. Думаем, дело в другом. Учебников много, авторы разные, а схема одна. И естественно, напрашивается вывод о новой педагогической установке. Ее можно сформулировать следующим образом: имея дело с таким социально взрывоопасным материалом, как русская литература, надо максимально запутать картину. Запутать так, чтобы голова закружилась. Как у человека, который играет в жмурки: глаза завязаны, а во тьме раздаются голоса. Только пойдешь направо — тебя окликают слева, делаешь шаг вперед — слышишь голос сзади. И уже хватаешь что попало, кого попало, лишь бы прекратить это хаотическое мельтешение.

На самом деле хаос иллюзорный, ибо карусель вращается вокруг совершенно определенного стержня. «Революция есть Зло» — такова основная идея учебника. Как сейчас говорят — однозначно. Из этой не слишком оригинальной сверхидеи вытекает противопоставление гражданского долга и — цитируем — «маленького личного счастья в укромном уголке». И каким бы литературным материалом это противопоставление не иллюстрировалось, автор учебника недвусмысленно дает понять, что предпочесть следует второе. Прямо скажем, труд это нелегкий, когда имеешь дело с русской литературой. Конечно, с наибольшей остротой вопросы социального неравенства, восстановления справедливости и исполнения гражданского долга звучали в литературном направлении XIX века, получившем название «критический реализм», но и произведения предшествующих периодов в очень большой степени проникнуты теми же идеями. Достаточно вспомнить «Слово о полку Игореве», насыщенное яркими патриотическими чувствами; Даниила Заточника с его бесстрашными обличениями сильных мира сего за равнодушие к сирым и убогим; Сумарокова, воспевающего тех, кто заботится не о личном, а об общественном благе; Фонвизина, Карамзина, Державина.

Как же автор учебника выходит из положения? Способы разные, хотя их и не очень много. Первый мы уже упомянули —мозаичность подачи материала, приводящая к дезориентации в интеллектуальном пространстве. Такой прием воздействия на сознание называется фрагментацией.

Второй прием — это ложная аналогия. Вот, к примеру, «Слово Даниила Заточника». Голос, долетевший до нас из русского Средневековья, и сегодня вызывает острое чувство сострадания, волнует какой-то вневременной подлинностью: «Княже мой, господине!.. когда же лежишь на мягкой постели, под собольими одеялами, меня вспомни, под одним платком лежащего, и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого».

А вот как пишет о нем Басовская (курсив в цитате наш.— Авт.): «Именно в искусстве задеть, обидеть всех и каждого Даниил, видимо, не знал себе равных... Он обрушивает на голову своего господина град упреков, тревожит его совесть, то и дело сбивается с униженного тона на надменный и издевательский». Обратите внимание на подбор слов. Мало того, что автор наделяет страдальца множеством отрицательных свойств, но еще и старательно выбирает такие, которые особенно ненавистны детям.

Вы спросите, при чем тут ложная аналогия? Она дана ниже. «Такой оригинальной манерой общения с сильными мира сего,— пишет автор учебника о вышеприведенном отрывке,— Даниил напоминает мне литературного персонажа — героя... К.Г. Паустовского “Золотая роза”».

Персонаж этот — старый нищий. Он описан Паустовским так, что вызывает чувство брезгливости и неприязни. Причем в учебнике нищий не просто упоминается: цитата из «Золотой розы» занимает больше места, чем цитата из произведения Даниила Заточника. А после этой цитаты — чтобы уж не было никаких разночтений! — ставится жирная точка над «i»: «Если тебе захочется узнать, как был посрамлен страшный (курсив опять наш.— Авт.) нищий, прочти главу из “Золотой розы”. У нас сейчас речь о другом — о человеческом типе, который живет во все века». Ну, как вам такая аналогия?

Пример этот не единственный. Вспомним уже упомянутого Сумарокова. Приведя строки монолога Ксении, дочери боярина Шуйского:

Блажен на свете тот порфироносный муж,

Который не теснит свободы наших душ,

Кто пользой общества себя превозвышает

И снисхождением сан царский украшает,

Даруя подданным благополучны дни,

Страшатся коего злодеи лишь одни,—

Е.Н. Басовская называет его «не совсем уместным монологом». (Хотя что в нем уж такого неуместного, если он обращен к князю? Вполне естественно, что невеста излагает жениху свой идеал правления, ведь, став княгиней, она будет чувствовать себя в какой-то мере ответственной за деяния мужа.) Ну а чтобы еще больше подчеркнуть нелепость поведения Ксении, автор призывает вспомнить... строки из повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу»: «Шар приземлился, из него вышел пилот в голубом, а на пороге Пантеона появилась... девица в розовом. Они устремились друг к другу и взялись за руки. Я отвел глаза — мне стало неловко».

Безусловно, если смотреть на героев классицизма с позиции сегодняшнего дня, они покажутся одномерными, прямолинейными. Особенно положительные герои, поскольку отрицательные обладают, как правило, более яркой типажностью. И в советской школе детям говорилось о некоторой бледности и ходульности положительных персонажей эпохи классицизма. Говорилось и о морализаторстве, присущем подобным произведениям. А вот чего не было — так это попытки поставить всё с ног на голову. Не говорилось, что единственный персонаж трагедии Сумарокова, вызывающий у читателя сочувствие,— это Димитрий Самозванец, которого автор недвусмысленно изобразил злодеем. И князь Курбский, который, как ни относись к личности Ивана Грозного, безусловно, совершил предательство, перейдя на сторону врага, не преподносился детям как «первый русский невозвращенец». Помните авторский отзыв о Данииле Заточнике? Вот и в пассаже про Курбского подбор слов весьма любопытен: «Шла Ливонская война. Очередное сражение Курбский проиграл. Это окончательно лишало его шансов заслужить царское прощение. И он предпочел эмигрировать (здесь и далее выделено нами.— Авт.) в Великое княжество Литовское — к военным противникам России. Спорный поступок с нравственной точки зрения? Безусловно. Но Курбский не был малодушным человеком, который думает только о спасении своей жизни. Оказавшись в относительной безопасности, он направил Ивану Грозному эпистолу, больше похожую на обвинительный акт».

Не будем забывать, что жанр учебника весьма далек от жанра литературной эссеистики. Даже самый либеральный учебник, по сути, авторитарен — такое уж у него назначение. Он призван сообщать ученикам определенные установки: как относиться к произведению, его идеям, героям, автору.

Когда мы уяснили основные принципы «обновления гуманитарного образования в России», нам стало особенно любопытно, как автор управится с Радищевым. Преодолеет ли «сопротивление материала»? Что и говорить, потрудиться создателю этого учебника пришлось усердно (хотели сказать «на совесть», но язык не повернулся). Были пущены в ход самые разные средства. Не будем останавливаться на уже упомянутых, лучше приведем примеры других.

Выравнивание. Этот прием манипуляции сознанием заключается в том, что на чем-то важном внимание фиксируется минимально, а чему-то другому уделяется, напротив, непропорционально много места. Что главное в «Путешествии из Петербурга в Москву»? За что автор был сослан в Сибирь? Казалось бы, все ясно. Во-первых, значительная часть книги посвящена описанию тяжкой, унизительной доли простых людей, их страданиям, их бесправию. Причем это не просто бытописание, а страстное обличение несправедливости, произвола, подневольного труда. Но и это еще не всё. Радищев не просто кипит благородным негодованием, а пытается, как принято теперь говорить, найти конструктивное решение. И находит его в революции.

А что же находит читатель в учебнике Басовской? Как вы уже, наверное, догадываетесь, он не найдет там описания встречи с пахарем, который говорит, что у барина «на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов», ни душераздирающей сцены торговли крепостными в селе Медное (а ведь это и в художественном отношении ярчайшая сцена!), ни рассказа крепостного Ивана, измученного издевательствами господ и воспринявшего рекрутчину как счастливое избавление. Нет здесь и хрестоматийных цитат. Например, таких: «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем — воздух».

На что же автор не пожалела страниц в главе, посвященной Радищеву? Шесть страниц из одиннадцати занимает биография, из которой школьники могут почерпнуть жизненно необходимые подробности. Ну, например, что АлександрНиколаевич обучался в Пажеском корпусе по «всеобъемлющему плану академика Миллера, включавшему в себя даже курс сочинения комплиментов», и, представьте себе, очень в этом преуспел. Или что он был членом Аглицкого клуба, а потом «занял перспективное место в санкт-петербургской таможне» и «за разработку экспортно-импортного тарифа даже получил бриллиантовый перстень от императрицы Екатерины».

В принципе, в столь подробном жизнеописании нет ничего плохого, если отвлечься от пропорции: шесть страниц на биографию, пять — на произведение. Из них на описание главного — страданий народа — потрачено всего четыре с половиной… строчки.

Интересно и обрамление, в котором подаются сии скупые строки. «В главе “Зайцово” рассказывается о том, как крестьяне учинили самосуд над помещиком и его сыновьями». Далее следует краткая цитата из «Путешествия...». Затем спрашивается: можно ли оправдать эту жестокую расправу? «Я уверена, что нет,— опережая ответ читателя, отвечает автор учебника, но все же потом оговаривается,— была бы уверена, если бы один из персонажей “Путешествия...” только что не поведал мне во всех подробностях историю столкновения барина и мужиков». И только потом следуют те самые четыре с хвостиком строки: «Помещик и его сыновья изображены злодеями, чудовищами: господин асессор разоряет, морит голодом и зверски наказывает крепостных, его наследники похищают у жениха крепостную девушку и собираются совершить над ней насилие...». Ну а за этим в конце пассажа звучит заключительный аккорд. Тоже цитата из Радищева: «...русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость».

Цитата эта, правда, взята из другого места. Сам Радищев заключает рассказ о расправе над помещиком совсем иначе. Крестьянкин, бывший председатель уголовной палаты, говорит: «Невинность убийц для меня, по крайней мере, была математическая ясность». На суде он произносит речь, в которой звучат такие слова: «Убиенный крестьянами асессор нарушил в них право гражданина своим зверством... и крестьяне, убившие зверского асессора, в законе обвинения не имеют». Когда же суд не пожелал оправдать «невинных убийц», Крестьянкин ушел в отставку.

Об этом в учебнике ни ползвука! Как, впрочем, и о том, что многие истории, описанные в «Путешествии...», подлинны,документальны. Дело в том, что Радищев некоторое время служил протоколистом в Сенате, и в его департаменте производился разбор челобитных, поступавших от частных лиц. И об этом наиважнейшем факте в такой пространной биографии тоже не сказано ничего. Зачем? Это ведь пустяк по сравнению с членством в Аглицком клубе.

При разборе главы «Зайцово» применяется еще один психотехнический прием. Его принято называть приемом противопоставления. Он направлен на создание контрмнения читателя или зрителя. Для этого комментатор старательно подчеркивает точку зрения, противоположную точке зрения автора. Е.Н. Басовская прибегает к этому приему очень часто. Помимо всего прочего, это сообщает книге несвойственный нашим учебным пособиям оттенок задушевности, разговорности — того, что, в свою очередь, располагает к ответному доверию. «Когда я перечитываю “Путешествие из Петербурга в Москву”, то не могу отделаться от неприятного ощущения: Радищеву удается убедить меня... Нет, я не хочу соглашаться с Александром Николаевичем Радищевым, но я вынуждена признать его частичную правоту... Когда-то в советской школе 70-х годов меня учили: Радищев призывает к революции. У нас тогда все писатели только тем и занимались, что к чему-нибудь призывали».

О всех прочих писателях сейчас говорить не будем. А что касается Радищева... Беда в том, что он действительно призывал к революции. И призывал очень явно и отчетливо: «...прострите на... общественного злодея ваше человеколюбивое мщение. Сокрушите орудия его земледелия, сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам...». А вот еще:

Ликуйте, склепанны народы,

Се право мщения природы

На плаху возвело царя… и т. д. и т. п.

Да, тут уж фрагментацией и противопоставлением не отделаешься. И тогда идет в ход тяжелая артиллерия. Скажем, берется такой отрывок: «Вольные люди, ничего не преступившие, в оковах, продаются, как скоты!.. О! если бы рабы... разбили железом, вольности их препятствующим, и кровию нашей обагрили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени, но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены». Ну что тут поделать? Как эти слова истолковать на другой, «правильный» лад? Оказывается, ничего сложного, если немного поработать с текстом: стоит убрать вопросительный знак после слов «что бы тем потеряло государство», поставить вместо него многоточие и опустить последнюю фразу, как мы получим совсем иную, прямо-таки апокалиптическую интонацию. Дескать, невосполнимая утрата. И вообще все пойдет прахом. Улавливаете разницу? У картежников это называется «передергивать».

Или вот такой пассаж: «Подтвердилось и еще одно предсказание, которое обычно остается незамеченным при торопливом чтении “Путешествия...”: “Дошед до краев возможности, вольномыслие возвратится вспять. Исторический опыт нескольких стран, в том числе и России, показал, что именно революции порождают самых страшных тиранов”».

А теперь откроем и неторопливо прочтем Радищева. Да, цитата на сей раз приведена точно. Вот только речь идет не о революции и тиранах, а о религии и суевериях, о разрушении религиозных норм и замене их схоластикой. И опять нам вспоминается Пушкин. Вернее, его «великое революционное предсказание»: «Октябрь уж наступил»...

Примеры можно множить и множить, но думаем, мы достаточно наглядно продемонстрировали важнейшую тенденцию нашего «обновленного образования». Фактически вся эта глава — сплошная иллюстрация. Однако мы решили не жалеть на это места, поскольку, как нам кажется, взрослые люди должны знать, что именно вкладывают сейчас некоторые авторы в детские головы и души.

Источник: «Дети нашего времени»