Огонь, собор и мы

Нотр-Дам сгорел. Такого, каким он был, никогда больше не будет, как не будет целого афинского Парфенона, разрушенных талибами статуй Будды и множества православных храмов, уничтоженных в Косово боевиками албанской наркомафии с помощью натовских карателей. Либеральное «общество», которому всякое христианство, нравственная серьезность, моральные устои, «духовные скрепы» (над которыми кто только из них не стебался), да и религия вообще в лучшем случае глубоко безразличны, ритуально возрыдало над утратой «бесценного памятника европейской культуры». Другой культуры, кроме так называемой европейской, для них, разумеется, не существует.

Загадочный пожар Нотр-Дама стал поводом для российских либералов лишний раз отметиться в своей верности либерально-русофобскому «символу веры». Дошло до того, что один из постоянных героев различных телешоу высказался в том плане, что утрата великого храма – куда большая трагедия для человечества, чем сожжение «второсортного генетического материала» в Одессе. Понятно, что такого рода «героев» регулярно выпускают на ТВ для того, чтобы выгоднее «оттенить» тех, кто играет там роль «патриотов», но все же хамство г-на Сытина – что-то из ряда вон. Такие персонажи, как он или Невзоров с их зашкаливающей ненавистью к России и православной вере, рождают стойкую мысль о психической патологии. Впрочем, разве ее не рождают многочисленные «культуртрегеры», лауреаты всевозможных многочисленных премий, что творят свои кощунства и непотребства за счет бюджета?

Рыданий и стенаний никогда не бывает, когда горят шедевры древнерусской храмовой архитектуры или когда целенаправленно уничтожаются православные святыни там, где люди не желают признавать правила игры, установленные хозяевами глобального мира.

С «непоправимой утратой» Европы надо как-то разобраться спокойно и систематически. Затянувшиеся еще со времен Шпенглера похороны старой Европы – достояние скорее сугубо интеллектуального дискурса на рафинированных научных и научно-публицистических площадках либо принадлежность возвышенных эмоций отдельно взятых и столь же рафинированных интеллектуалов, на этой самой старой Европе воспитанных. Эпигонствовать и переносить такого рода эмоции и рассуждения в повседневное медиапространство – не самая лучшая идея. Право рыдать над гибелью прекрасного старого мира, несущего на себе необычайно стойкую печать того давнего-давнего времени, когда старушка была еще христианской – надо еще заслужить. Те, для кого повседневным «культурным» контекстом является постмодернистское извращенчество, а Серебреников, Учитель и Лунгин воспринимаются как великие деятели искусства, к «европейским ценностям» в их высоком и давно уже реально не существующем смысле, никакого отношения не имеют.

Нет ничего пошлее и бездарнее, чем поверхностно умствовать и стенать по поводу того, что «сгорел не памятник культуры, но сердце христианской Европы». Во-первых, сердце в духовном смысле не может сгореть. Ибо оно – средоточие той личности, того «самогó», который, по слову апостола, как раз «спасается, но как бы из огня» (1 Кор. 3, 15). Либо не спасается, но осуждается на муки вечные. Сердце – духовная реальность, не подвластное тлену времени и глобальным катастрофам. Европа Людовика Святого, как и Святая Русь, убитая революцией – давно на Небесах, и не надо в сегодняшней суете без крайней нужды трогать святых покойников.

В реальности сгорел великий храм, восстановленный и радикально перестроенный в XIX веке. Одна из внешних и ныне уже вполне пустых оболочек того, что когда-то было западной Церковью. Парадоксальным образом либеральный мейнстрим объективно оказывается здесь как раз «в масть». Только те, кто жалеет «памятник», почти не вспоминая о храме, делают это потому, что для них религия вообще не актуальна. Наше же восприятие основано на отчетливом ощущении того, что в современной Европе «Бог давно умер», и когда-то актуальные религиозные, христианские смыслы давно уже ничего не определяют ни в повседневной жизни, ни в стратегических целях сегодняшней цивилизации. Снявши голову, по волосам не плачут. Изгнав Бога из собственной жизни, как можно плакать о Его доме?

Рассуждения о поджоге в известном смысле важны, однако в высшем плане опять-таки не работают. Главное – в том, что Бог это попустил, как попустил Он в свое время взрыв Храма Христа Спасителя, в котором к тому времени окончательно угнездились обновленцы.

В Европе в глобальном плане давно уже нет христианства, а есть лишь остаточные социокультурные стереотипы у бывших христиан, ибо вытравить совсем христианский дух необычайно трудно. Миллион французов вышел протестовать против официального признания гомосексуальных браков, но сколько осталось среди них католиков-традиционалистов, сторонников Марселя Лефевра, в сравнительно недавнее время поднявшего свое рыцарское знамя неравной борьбы против нечестия модернистских реформ Второго Ватикана? Когда Достоевский писал свои знаменитые строки о «стране святых чудес», он вряд ли предвидел, что довольно скоро по улицам европейских городов станут маршировать парады самых разнообразных и изощренных содомитов. Парады эти – отнюдь не причина, но «всего лишь» симптом. Верный признак того, что душа христианской Европы отлетела от тела задолго до того, как стало разрушаться само это тело. И даже если рассуждать с позиций пусть еретического, но все же древнего и когда-то пассионарного папизма, то великие папы прошлого – Григорий VII и Пий X давно уже перевернулись в своих гробах, глядя с того света на все новые художества престарелого клоуна Франциска, моющего ноги извращенцам и наркоманам и с поистине изощренным разнообразием глумящегося над католической верой.

Эпопея апостасийного отпадения от чистоты апостольского предания длилась в западном христианстве много веков. Сегодня всем вдумчивым людям понятно, что она уже, в общем, закончена, сколько бы раз европейские правые не пытались начать свою консервативную революцию.

Однако ложь и лицемерие либеральных стенаний по поводу «великой утраты» видны не только в сравнении с замалчиванием или даже злорадством тогда, когда разрушаются православные святыни. Они очевидны и, так сказать, «на материале» той же Франции. Кто из сегодняшних плакальщиков хотя бы раз выразил сожаление по поводу целенаправленного, по сути – планового сноса древнейших храмов, осуществляемого с подачи самого французского правительства? В этом «пятая республика» вполне следует заветам отцов-основателей республиканской Франции – якобинцев. Что бы ни было реальной причиной пожара главного храма этой страны, он необычайно логично вписывается в многолетнюю историю планомерного уничтожения собственной религиозной традиции, которой с мазохистским упоением предается республиканская Франция начиная со своей «великой» революции.

Православное мировоззрение, весь сложнейший комплекс того понимания Бога, человека и мира, что заложен в Писании, святоотеческих и богослужебных текстах, интерпретирует огонь с глубочайшим символизмом. Огонь в христианской Традиции всегда символичен, начиная с Неопалимой Купины и того небесного огня, что попалил обильно политые водой жертвы пророка Илии на Кармиле. Благодатный Огонь – есть проявление Божественной любви к человеку и одновременного молитвенного усилия человеческого существа, в котором ум освобожден от всяческих помыслов и сведен в сердце, устремленное к Богу. Однако если для праведников, вставших на путь спасения через каждодневный молитвенный труд, непрестанного духовного горения и жертвы ради очищения от греха и соединения с Богом, он воспринимается как орошающий и увлажняющий наше сердце, умягчающий его на избранном благом «узком» пути, то для нераскаянных грешников это огнь попаляющий, страшное и иссушающее душу и тело карающее пламя. Ад – это невозможность для человека принять Божественную любовь, неготовность к тому, чтобы встретить Бога лицом к лицу; в этом смысле любовь Бога к людям и Его гнев – одно и то же, повернутое к нам разными сторонами, в зависимости от состояния и готовности нашей души.

Святые Дары, эта центральная субстанция Евхаристии, в аутентичных текстах Традиции множество раз описывается как страшный и непостижимый нашим грешным умом огонь Божественной любви, попаляющий наше греховное естество. Не раз этот мотив огня возникает хотя бы в молитвах, которые мы всякий раз читаем перед Причастием. Духовные писатели говорят об «огне, клокочущем в Святой Чаше», о страхе и трепете всего нашего естества перед непостижимостью каждодневного чуда претворения хлеба и вина в пречистые Плоть и Кровь Христовы. В Писании Бог говорит, что помилует город даже ради семи праведников. И если столь символично горит храм с Престолом в центре – не значит ли это, что среди множества христиан, участвующих в мессе, очередной в своем нескончаемом ряду – больше не осталось тех, для кого она служится на Небесах, для кого Святой Огонь Евхаристии может подействовать как источник благодати, а не вечного осуждения? Или, быть может, это «всего лишь» направленное как раз к нашему спасению вразумление свыше, напоминание о том, что Его терпение уже почти истощилось?

Этот скрытый план, непреложно свидетельствующий о том, что пожар, ставший знаменитым и историческим еще до того, как он был потушен – не катастрофа, но свидетельство катастрофы, происходящей с нашим участием и на наших глазах, непонятен не только чуждым веры и духовного подвига людям, совсем далеким от веры и, так сказать, принципиально светским. Он с упорством, достойным лучшего применения интерпретируется нашими церковными экуменистами в духе все того же закомплексованного западничества, никак не желающего признать свою, прежде всего духовную, ущербность. И вместо того, чтобы воспринять колоссальный символизм «пожара века» (ну, или хотя бы десятилетия), свидетельствующий о закономерном конце западного христианства, конце, начало коему было положено папистами много веков назад, продолжают талдычить о «единстве христианского мира» и тому подобных архаичных глупостях, окончательно исчерпавших себя еще в 60-е годы прошлого столетия. Вопреки всему – наши экуменисты продолжают стремиться на Запад, закомплексованно преклоняясь перед ним, стремясь туда, мечтая о нем и буквально к нему вожделея. Пусть и формально, но быть в Церкви, владеющей полнотой апостольского предания – и рабски ощущать себя аборигенами, стремящимися любой ценой угодить белому человеку; более всего на свете хотеть быть частью того мира, что рушится на наших глазах, будучи уничтожаем внешними, более пассионарными и молодыми силами и собственноручно уничтожая сам себя – что может быть нелепее и в то же время поучительнее для желающих хоть что-то понять! Быть наследниками Его учеников и, так сказать, «по должности» хранителями Его спасительного наследия – и вопреки очевидности все еще стремиться в тот дом, о котором сказано, что он оставляется пуст – поистине: кого Бог хочет наказать, того Он лишает разума.

Собор, конечно же, восстановят и вновь запустят туда туристов. На этом деле кто-то крупно заработает, а кто-то защитит диссертации и наберет политические очки. Закулисные игроки, хозяева мира разыграют свою комбинацию и наверняка достигнут своих очередных амбициозных целей. Быть может, в знаменитом соборе вновь станут служить мессу, и очередной папа снова вынесет из вновь отстроенного реликвария Его терновый венец. И только какой-нибудь Квазимодо из самого дальнего угла неоготических закоулков пробормочет почти про себя: «Но все же, при чем тут Христос?»

Источник: