Разум и мистика

«Оставьте неразумие, и живите, и ходите путем разума» (Притч. 9, 6)

Сегодня распространилось какое-то странное отношение к уму. Часто с амвона или в беседах можно услышать: «Диавол действует через ум, поэтому уму доверять нельзя – им оправдывается любая ложь. Доверять надо, поэтому, только сердечному чувству, а уму ни в коем случае. Ум вообще надо в Церкви отложить – он только мешает нам молиться и спасаться». Принято считать, что именно так учили святые отцы. Но так ли
это? Если обратиться к текстам святых отцов, то можно увидеть, что у них возражений против ума нигде не встречается. Напротив, уму отводится очень важная роль в аскетическом подвижничестве.

Святитель Григорий Палама писал: «Мыслительная и разумная природа души одна лишь и создана Богом в большей степени по образу Божию… “Образ” находится не в теле, а в уме, высшей части человеческого естества. Если бы в человеке было что-нибудь еще более высокое, тогда “образ” находился бы там» [166]. Его поддерживает святитель Григорий Богослов: он считает, что «душа есть Божественная некая струя и приходит к
нам свыше или вся или правитель ее – ум» [167].

Преподобный Макарий Великий называет ум «кормчим сердца», а преподобный Антоний Великий величает его «органом духовного зрения». «Божественность есть ум и слово… – говорит святитель Григорий Нисский. – Видишь в себе самом и слово, и разумение, подражание истинному уму и слову» [168]. Ум, по мнению отцов, «до некоторой степени родственен Богу, он служит умственным образом Его, и именно поэтому может знать кое-что о природе Божества» (Ориген) [169].

Поэтому отцы советуют ум «упражнять, чтобы он был светел и чист и мог хорошо различать, что требуется для нас, чтоб очистить душу от страстей и украсить ее добродетелями» [170]. Ум нужен для того, чтобы очищать душу от страстей. «Страсть есть неразумная любовь,
– поясняет преподобный Максим Исповедник, – либо слепая ненависть» [171].

Следовательно, избавиться от страсти можно путем разумения, – путем приведения неразумной любви к разумной, либо приобретением зрения в душе, прекращающего ее слепоту. Но «ум в душе», говорит преподобный Иоанн Дамаскин, это то же самое «что глаз в теле» – он «дух», созерцающий то, что происходит в душе [172]. Поэтому именно он избавляет душу от слепоты, врачует ее от страстей. Очищение от
страстей является важнейшей задачей в деле спасения, поэтому ум имеет и сотериологическое значение. Благодаря уму происходит и обожение человека. Сначала, говорит святитель Григорий Палама, ум приобщается Божественному сиянию, а через него и тело становится светоподобным. По важности, которой определяется духовное делание, занятия умом стоят на втором месте после молитвы. «Все свободное время, после молитвы, – поучает Никодим Святогорец, – употребляй на чтение и размышление» [173].

Такое отношение к разуму святые отцы почерпнули из Священного Писания. «Начало мудрости – страх Господень, – поучает в притчах Соломон, – и познание Святого – разум» (Притч. 9, 10). Если с помощью разума можно познавать Святое, то его значение в духовной жизни неоценимо. Поэтому приобретение разума в Священном Писании понимается как благословенное дело, приводящее человека к блаженству (см.: Притч. 3,
13). Апостол Павел, обращаясь к ефесянам, заклинает их, чтобы они «не поступали, как поступают прочие народы, по суетности ума своего, будучи помрачены в разуме» (Еф. 4, 17–18). Он призывает их «отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, и обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека» (Еф. 4, 22–24).

Примечательно, что облечение в нового человека апостол связывает с обновлением ума. Вообще новый человек должен войти в совершеннолетие ума. «Не будьте дети умом, – поучает апостол коринфян, – на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни» (1 Кор. 14, 20).
Ум, по мнению апостола, должен участвовать в молитве. «Стану молиться духом, – говорит он, – стану молиться и умом» (1 Кор. 14,15). Этот текст невозможно совместить с утверждением некоторых священников о том, что ум во время молитвы должен быть отключен. Этим и хорош, по их мнению, славянский язык, что текст непонятен – ум не принимает участия в молитве.

Если следовать этой логике, то еще лучше молиться на латыни или на языке какого-нибудь африканского племени – здесь уж совсем ничего не будет понятно и ум не сможет подключиться к молитве даже при сильном желании. Но без ума невозможна духовная жизнь, ибо жизнь духа в человеке связана посредством слова с умом. «В человеке есть ум, слово и дух, – говорит преподобный Григорий Синаит, – и ни ум не бывает без слова, ни слово без духа, но всегда суть и в друг друге, и сами по себе. Ум говорит посредством слова, и слово проявляется посредством духа»[174].

Стало быть, если действительно отключить ум в молитве, то такая молитва не может быть духовной. Молитвы, составленные святыми подвижниками, несомненно, отражают их молитвенный опыт и имеют вероучительный смысл. Если молитва непонятна молящемуся, то говорить об усвоении ее содержания бессмысленно. В таком случае молитва становится некой магической мантрой, которая действует просто в силу ее
произнесения (ex opere operato). Но благодатная молитва, по мнению отцов, всегда связана с умом.

«Благодать, – говорит Диадох Фотикийский, – скрывается в глубине ума, в умном чувстве». Преподобный Евагрий Понтийский называл молитву беседой ума с Богом. Поэтому язык молитвы необходимо изучать (делать молитву понятной), ведь на этом языке мы разговариваем с Богом. В аскетической традиции сам молитвенный подвиг, в результате которого подвижник приближается к Богу, называется умным деланием, не
сердечным, а именно умным. Он связан с произнесением слов и осознанием заключенных в этих словах смыслов, то есть с духовным размышлением. Размышлять же без ума невозможно. Чтобы не утерять в молитве нить разумения, – подвижники рекомендуют при появлении первых признаков автоматизма замедлить ее произнесение и даже остановиться. «Псалтирь», по которой во все времена молились подвижики-
аскеты, содержит и такие псалмы, которые имеют характерное указание: «в разум».

Размышление важное дело в аскетике. Умение сопоставлять смыслы слов и делать из этого правильные выводы позволяет обнаруживать ложь и учиться избегать ее. Такое умение иначе называется логикой. Но если мы отвергаем ум, то отвергаем и логику, – тем самым мы лишаем себя главного оружия в борьбе с ложью. Нельзя забывать о том, что в Писании «отцом лжи» назван диавол (см.: Ин. 8, 44), а одно из имен Бога – Логос. Ведь «Господь творит правду» (Пс. 102, 6) и «любит правду» (Пс. 32, 5). Логика – это лекарство от заблуждений незрелого или нездорового ума. Логика действует до определенных пределов, – откровение о Боге можно выразить только логическим парадоксом – антиномией. Но это не означает того, что всякое противоречие в здравом смысле (в формальной логике) можно оправдать подобным парадоксом. В этой сфере логика
вполне справляется со своей функцией.

Святые отцы к нарушению логического строя мысли относились очень серьезно. Святитель Григорий Нисский в каноническом послании пишет об этом: «грехи, касающиеся мысленной способности души, признаны от отцов тягчайшими». Логика есть неотъемлемое свойство разума, – без логики нет и самого разума. Нарушение в логике – это разрушение разума; без разума человек становится беззащитным по отношению ко
лжи, а ложь приводит к нравственному падению. Поэтому Писание и призывает нас: «Храни здравомыслие и рассудительность» (Притч. 3, 21).

Но многие святые, не обладая большими рассудочными способностями, имели удивительно развитое нравственное чувство, помогающее им различать такие тонкие нюансы греха, о которых мы даже никогда не задумываемся, – это особый дар Божий. У грешного человека нравственное чувство в значительной степени атрофировано, и ему без разума не обойтись: такое качество ума как его беспристрастность делают его
незаменимым при нравственном выборе. Он проверяет все движения сердца, все его порывы – и там, где эти порывы переходят в страсть, – обличает эту страсть во лжи, которую он обнаруживает через противоречия мысли.

Напоенное ложью сердце не может дать подлинного мира. Но разум, восстанавливая через логику правду, может утихомирить взволнованное ложью сердце, ведь он формирует чувства. Святитель Филарет (Дроздов) на примере проповедника показывает, как ум действует в отношении сердца. «Убеждение ума проповедника, – пишет он, – само собой перерождается в нем в живое чувство сердца». Подмечено, что эмоциональная реакция на какое-либо событие или слово может быть прямо противоположной, если человек обдумал происходящее и сделал правильные выводы.

«Неправильное употребление чувств – от ума», – говорит преподобный Иоанн Лествичник. А преподобный Максим Исповедник связывает происхождение зла с неправильным отношением к уму: «Некоторые говорят, что зло отсутствовало бы в сущих, если бы не было некоторой силы, влекущей нас к нему. Но эта сила есть не иное что, как небрежение естественными энергиями ума» [175].

«Причина страсти – чувство», – открывает нам тайну происхождения страсти преподобный Иоанн Лествичник. Страсть начинается с эмоциональной привязанности, с приятного чувства. «И увидела жена, что дерево… приятно для глаз и вожделенно» (Быт. 3, 6), – так говорится в Библии о том, что предшествовало грехопадению. Человек существо не гармоническое (как утверждали древнегреческие философы), а иерархическое. Эмоциональная сфера в этой иерархии занимает подчиненное положение, – более низкое, чем духовная и умная. Поэтому в грехопадении она была
повреждена более ума. Именно из-за того, что эмоциональная сфера является слабым звеном в иерархическом устройстве человека, в аскетике существует принцип подавления душевных волнений и борьбы со страстями с помощью ума (умное делание), ибо «неправильное употребление чувств» (страсть) происходит от ума. Но «вместилищем помыслов» подвижники называли сердце, ибо входят помыслы (то есть страстные
эмоциональные привязанности) через сердце.

Трезвение – есть борьба ума за чистоту сердца, ибо слепое сердце у падшего человека не различает эти привязанности. Дать волю сердцу – значит дать бесконтрольную власть страстям. Ум же обладает способностью самоконтроля, самоограничения, и поэтому, опираясь на свой разум и логику, человек может различать и контролировать свои чувства. Сам аскетический подвиг спасения начинается с приобретения рассудительности, без которой, по мнению святых отцов, нельзя приступать ни к какому делу [176].

«Всякий поступай по удостоверению своего ума» (Рим. 14, 5), – наставляет апостол. В грехопадении у первого человека, хотя сердце было поражено больше, чем ум, – вначале пострадал все-таки ум. «Ум в Адаме не только пал, но первый был поражен, – говорит святитель Григорий Богослов, – и что преступило, то наиболее имело нужду в спасении»  [177].

Но это означает, что ум в первую очередь должен быть очищен и восстановлен. «В какой мере человек очистил свой ум, в такой мере он видит славу Бога», – говорит прп. Ефрем Сирин. «Ибо как свет очей, соединившись с солнечными лучами, становится совершенным светом и таким образом начинает видеть чувственные предметы, так и ум, став единым с Господом, ясно видит благодаря этому духовные предметы» [178] – как
будто продолжает его мысль святитель Григорий Палама. Очищение ума в аскетике представляется как борьба с диаволом. Преподобный Силуан Афонский говорит об этом: «Ум с умом борется – наш ум с умом врага»[179].

Если человек не пользуется умом сам, говорит старец Паисий Афонский, им пользуется диавол. Поэтому аскеты всегда особое внимание проявляют к уму. В аскетике даже существует такая дисциплина как «аскеза ума», – интенсивное чтение и размышление, способствующее очищению ума. И такая практика нисколько не противоречит опыту молитвенного подвига, а, наоборот, делает и саму молитву более действенной.
Молитвенный подвиг у исихастов требует напряжения всех сил, внутренней сосредоточенности, и ум в этой работе исполняет роль некого руководителя или координирующего центра. Благодаря умным усилиям можно силы и энергии сосредоточить, а можно, наоборот, рассредоточить, отвлечь часть сил на какое-то необходимое дело, не оставляя главного, – молитвенного подвига. Святитель Григорий Палама в «Триадах» [180] описывает такой координационный принцип работы ума, называя его «умом-епископом». К Богу нас приближает покаяние. Святые отцы называли
покаяние вторым крещением, воссоединяющим нас с Богом [181].

Чтобы покаяться, необходимо увидеть свой грех, – ум, по мнению отцов, видит грех. «Начало просвещения души и признак ее здравия, – говорит преподобный Петр Дамаскин, – заключается в том, когда ум начнет зреть свои согрешения, подобные множеством своим морскому песку» [182]. Без покаяния, без осознания своего греха спасение невозможно. Но осознание греха, его опознание невозможно без его наименования, а именование – невозможно без рассуждения. «Рассуждение в новоначальных есть истинное познание своего устроения душевного, – поучает преподобный Иоанн Лествичник, – в средних оно есть умное чувство, которое непогрешительно различает истинно доброе от естественного, и от того, что противно
доброму; в совершенных же рассуждение есть находящийся в них душевный разум, дарованный Божественным просвещением, который светильником своим может просвещать и то, что есть темного в душах других» [183].

В практике Церкви Таинству приобщения Тела и Крови Христовой всегда предшествует покаяние. Но этот важнейший после крещения духовный акт назван в Писании греческим словом μεηανοια, что точнее всего переводится словосочетанием «изменение ума». «Преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия» (Рим.12, 2), – наставляет апостол. Познание воли Божией, оказывается, есть
сознательный, умный акт. Поэтому и сам христианский путь к Богу – это путь формирования (выращивания) правильного сознания. «Вникай в себя и в учение; занимайся сим постоянно: ибо, так поступая, и себя спасешь и слушающих тебя» (1 Тим. 4, 16), – заповедует нам апостол Павел. Но без размышления никакого изменения ума совершить невозможно.

Святитель Игнатий (Брянчанинов), обобщая опыт древних отцов- подвижников, писал о роли размышления в аскетике: «Обыкновенно люди считают мысль чем-то маловажным, потому что они мало разборчивы при принятии мысли. Но от принятия правильных мыслей рождается все доброе, от принятия ложных мыслей рождается все злое. Мысль подобна рулю корабельному: от небольшого руля, от этой ничтожной доски, влачащейся
за кораблем, зависит направление и, по большей части, участь всей огромной машины» [184]

«Мыслям ложным, – поясняет святитель, – всегда соприсутствует и содействует темный и лукавый дух обольщения. Отец лжи – диавол, так говорит Евангелие; ложь – диавольское свойство. Усвоивший себе мысли ложные усвоил себе диавола, вступил в сродство с отверженными ангелами, сделал для себя соединение с Богом несродным, неестественным. Чуждый Бога – чужд спасения и жизни духовной. Будем сохранять себя
от мыслей ложных и истекающих от них сердечных ощущений. Из таковых ложных мыслей и ощущений составляется так называемая «прелесть», или самообольщение,имеющие бесчисленные разнообразные виды, по степени, по роду принятых человеком ложных мыслей и ощущений за истинные» [185].

В святоотеческом богословии ум не противопоставляется сердцу, как это часто делается сегодня. Наоборот, святые отцы говорят о браке ума и сердца, в котором и ум, и сердце, питаясь друг от друга, приобретают новые качества, присущие преображенному человеку. «Умная, или внутренняя молитва, – поясняет Никодим Святогорец, – есть, когда молящийся, собрав ум внутрь сердца, оттуда не гласным, но безмолвным словом
воссылает к Богу молитву свою» [186].

В этом соединении «ум, – по словам преподобного аввы Исайи, – печется о душе и хранит ее непрестанно, пока она родит с ним, и он воспитает чад ея. И, наконец, они бывают одно сердце, душа покоряется уму». Сердце – это средостение нового человека. Оживленное сострадательной любовью ко всему сотворенному оно теперь в свою очередь печется об уме – поставляет его на правильное место в духовной жизни и оживотворяет его.
Это попечение ума о сердце и сердца об уме, возводящее их в новое качество жизни – и называется браком. Духовная жизнь обладает целостностью, она охватывает «все составы человека». И если происходит разрыв этой целостности, то это разрушает человека. Ум, оторванный от сердца, холоден – он не способен к той отзывчивости, которой напитывает его сострадательное сердце. Но и чувствительное сердце, возгретое
без ума, не может раскрыть в себе подлинное сострадание и любовь, потому что не имеет в себе необходимой для этого чистоты и умения распознавать ложные чувства.

То, что святые отцы называют сердцем – есть восстановленная целостность человеческой природы в браке обновленного ума и оживотворенного сердца. В аскетике существует определенная последовательность духовного делания. Святые отцы, рассказывает об этой последовательности святитель Игнатий, «сперва научают обуздывать нечистые стремления нашего тела, соделывать его легким, способным к духовной деятельности, потом обращаются к уму, выправляют его образ мыслей, его разум, очищая его от мыслей, усвоившихся нам по падении нашем, заменяя их мыслями обновленного естества человеческого, живо изображенного в Евангелии.

С исправлением ума святые отцы заботятся об исправлении сердца, об изменении его навыков и ощущений. Очистить сердце труднее, нежели очистить ум: ум, убедясь в справедливости новой мысли, легко отбрасывает старую, легко усвояет себе новую; но заменить навык навыком, свойство свойством, чувствование другим чувствованием, чувствованием противоположным, это – труд, это – усильная, продолжительная работа,
это – борьба неимоверная» [187].

Господь точно указывает источник, из которого исходит все зло мира – и этот источник не ум, а сердце человека. Он говорит: «из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф. 15, 19). Пока злодеяние есть лишь мысль, его можно легко разоблачить благочестивым размышлением. Когда же оно принято неразумным сердцем – оно становится опасным,
потому что может осуществиться в действительности – победить зло в стадии сердечного приятия гораздо сложнее. Поэтому у подвижников всегда было настороженное отношение к неочищенному сердцу. «Я не знаю другого падения монаха, – наставляет авва Дорофей, – кроме того, когда он верит своему сердцу» [188].

Поэтому до времени распознания и очищения своего сердца свободная сердечная молитва строго настрого запрещается. Чистота сердца зависит от чистоты ума, – если не будет в уме дурных мыслей, то их не будет и в сердце. Святитель Феофан Затворник в письме к будущему старцу Феодосию Карульскому пишет: «Если внимать себе и исправлять мысли и чувства, отрывать и право восстановлять и держать, то все придет в порядок… Не допускай худых мыслей, – и навсегда заключишь тем дверь души твоей для сатаны» [189].

Если же непросвещенному сердцу дать бесконтрольную волю, то человек может «впасть в образы и мечтания», а это, по мнению отцов, есть «свойство неразумных животных, а не существ разумных» [190]. Мечтание (то есть воображение, фантазирование) подвижниками не допускалось – они считали это диавольским наветом, а самого диавола называли фантазером. «Реальность, – говорит преподобный Иустин (Попович), – по сути,
не что иное, как логосность» [191].

В образах, которые использует любой мечтатель, содержание и форма объединены, причем содержание не имеет той ясности, которую оно имеет в понятиях-словах. Это смешение содержания и формы может привести к смещению, к сдвигу сознания (к «прелести») – воображаемая реальность может быть принята за реальность подлинную, что, собственно, и происходит во лжи. Поэтому воображать что-либо на молитве запрещалось. Слова молитвы, как имеющие ясное содержание, не давали подвижнику возможности впадать в образы. Отсюда советы вникать в смысл прошений,
останавливаться на молитве, когда содержание молитвословий затемняется [192].

Молитва – это сознательная работа, не только эмоциональное общение. Это и ученическое делание, ведь девяносто процентов молитвенных текстов – это тексты учительные. Воображение подвижники называли «свойством неразумных животных», то есть относили само воображение к душевно-телесному уровню, которым наделены и животные. «Воображение – способность формировать и удерживать образы – есть способность чернорабочая… самая низшая! – наставляет святитель Феофан Затворник. – Уж поэтому не след ему позволять являться со своими образами в высшую область, какова молитва… Если допустите образы, то есть опасность молиться мечте… Помнится одно, сказанное о старце, который образно представлял Бога. Когда ему растолковали, что так не следует, он сказал: “Вы отняли у меня Бога”… А у него отняли не Бога, а мечту
его» [193].

Процесс же мышления неотделим от слов-понятий, – и это дает человеку возможность не уклониться в низшую сферу, а приобщиться к высшей, духовной, «ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и
духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4, 12). Кто глубоко исследовал свое сердце, тот мог убедиться, что сердце его представляет собой джунгли – причудливые, экзотические заросли, куда не проникает свет, и где водятся тысячи диких животных.
Возгревание такого сердца может привести к тому, что джунгли разрастутся и совсем перестанут пропускать свет, а в кромешной тьме расплодятся кровожадные хищники.

Только «чистые сердцем… Бога узрят» (Мф. 5, 8) – бесчувственное, заросшее сердце не способно Его увидеть и познать Его волю. Доверие такому необузданному и «необрезанному» сердцу – есть доверие своим страстям. Вот почему необходимо отдавать наше сердце в послушание уму, который способен его просветить. «У кого ум боголюбив, тот просвещен сердцем и зрит Бога умом своим, – открывает тайну умозрения святой Афанасий Великий. – Как тело без души мертво, так душа без ума бездейственна (бесплодна) и Бога достоянием своим иметь не может».
Преподобный Исаак Сирин открывает и другую тайну ума, созерцания которого вводят «в область совершенной любви». Любовь «водворяется в чистоте души». Но чистота души приобретается в восхождении ума в созерцание. «Сие созерцание, – поучает он, – бывает пищею ума, пока не придет он в состояние принять созерцание высшее первого созерцания, потому что одно созерцание передает человека другому созерцанию, пока
ум не будет введен в область совершенной любви» [194].

Святые отцы вообще приписывают уму вот эту высшую созерцательную способность. Митрополит Филарет (Дроздов) писал: «Надобно… чтобы мы никакую, даже в тайне сокровенную, премудрость не почитали для нас чуждой и до нас непринадлежащей, но со смирением устрояли ум свой к Божественному созерцанию» [195].

Само христианство, по слову святителя Григория Нисского, «есть уподобление Божеству» [196]. Христос называет Себя Истиной, поэтому уподобление Божеству – есть уподобление Истине, следование за Истиной. Но разве возможно такое уподобление в отказе от словесного, умного делания, ведь Бога нашего мы еще именуем Слово. Ум в таком уподоблении является главнейшим помощником. Можно сказать, что без ума нет
христианства, потому что без ума невозможно уподобление Христу. Но это уподобление именно уму Христову, а не пользование плотским человеческим умом, который уподоблен уму бесовскому. Христиане никогда не чуждались и знания о мире, не сторонились учености, а такое знание требовало напряженной работы ума. «Всякий имеющий ум, – поучает святитель Григорий Богослов, – признает ученость первым для
нас благом. И не только благороднейшую и нашу ученость, которая… имеет своим предметом одно спасение и красоту умосозерцаемого, но и ученость внешнюю, которой многие христиане по невежеству гнушаются как ненадежной, опасной и удаляющей от Бога» [197].

В этом отношении святые отцы явили для нас пример разносторонних познаний. Блаженный Иероним говорит про них: «Не знаешь, чему более дивиться в них: глубокому ли постижению слова Божия, или светской учености» [198]. Святитель Филарет (Дроздов) очень точно определил отношение подлинной веры к знанию. «Вера Христова, – говорил он, – не во вражде с истинным знанием, потому что не в союзе с невежеством» [199].

В православной иконографии существует икона Богородицы «прибавление ума». Как связать духовную практику моления возле этой
иконы с утверждением некоторых священнослужителей о его ненужности? Из житий преподобного Сергия Радонежского и святого праведного Иоанна Кронштадтского мы узнаем, что в отроческие годы, из-за отсутствия интеллектуальных способностей, они оба испытывали серьезные трудности в учебе. Если бы для святости ум был не нужен, то непонятно тогда: почему Бог не оставил их в блаженном неведении чистоты их сердца, а
все-таки откликнулся на их молитву и дал им блестящие умственные способности?

Человек – есть образ и подобие Божества; он призван к совершенству, к такому совершенству, которым обладает Бог (см.: Мф. 5, 48). И мы бы рассуждали странно, если бы думали, что Бог не обладает совершенством ума. Поэтому человек, входя в Единое Тело Христа, – в Церковь, вовсе не должен отказываться от ума, а, наоборот, обязан его совершенствовать. Приведенного материала вполне достаточно для доказательства того,
что православное Предание не содержит в себе того негативного отношения к уму, которое явилось у нас в последнее время. Напротив, и в Священном Писании, и у святых отцов в аскетической практике все важнейшие духовные деяния, приближающие человека к Богу и ведущие его по пути спасения, однозначно связаны с умом [200].

Ум в деле спасения является инструментом нравственного совершенствования, возрастания личности и формирования духовности. Причины появления недоверчивого отношения к разуму Но откуда же у нас взялось недоверчивое отношение к разуму? Еще в XVII веке, в связи с влиянием Запада, пред русским сознанием прямо был поставлен вопрос о том, как относиться к разуму, какое место должен он занимать в духовной жизни.
Вопрос решался по- разному. Старообрядцы, влияние Запада связывали по преимуществу с тем, что оно происходило через религиозный рационализм, – и в этом была значительная доля правды – рационализм имел другой мистический источник, вел свое начало от того змиева научения, которому подверглись Адам и Ева в раю. Но, выступая против рационализма, они впадали в другую крайность, – отвергали и вообще
всякое разумное делание.

Протопоп Аввакум писал: «Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскальства и логофетства неискушен, простец человек и зело исполнен неведения» [201]. Начиная с ХVIII века Церковь столкнулась с рационализмом и вольнодумством, которые были занесены на Русь западным ветром и быстро, как это было в то время со всем, что приходило к нам изЕвропы, вошли в моду. Детей из высшего сословия воспитывали заезжие французские
гувернеры, которые вместе с французским языком передавали им идеи новейшей философии, характерные для эпохи Просвещения. Эта философия лишь выявила то, что и – и было некритически усвоено западными отцами вместе с основами греческой философии, в которой интеллектуализм был поднят на высшую ступень. В ней интеллектуальное заслоняло реальное – и тем самым создавало оковы рационализма для человека.

В XVIII веке рационализм выступал под знаменем науки, авторитет которой в то время был непререкаем, и оспаривать высказывания таких философов, как Дидро, Вольтер, д,Аламбер считалось дурным тоном, свидетельством невежества и отсталости. Даже в общеобразовательных школах строжайшими инструкциями предписывалось, что преподавать Закон Божий нужно в русле новых веяний. Профессор П.В. Знаменский
пишет: «Чтобы не заразить детей суеверием и фанатизмом, законоучителям не рекомендовалось распространяться пред учениками о чудесах, о ветхозаветных казнях Божиих, о страшном суде, о вечных муках и подобных предметах, а рекомендовалось внушать им преимущественно правила морали и естественной религии, да толковать побольше о веротерпимости» [202].

Как это сходно с тем, что происходит сегодня! Плоды такого протестантского «просвещения» явились тотчас же – стали пренебрегать постами, обрядами, насмехаться крестными ходами, сорокоустами, почитанием святых икон и т.д.» [203]. Сознание протестантствующих коренным образом изменялось. В обрядах и таинствах они видели уже только символы, в богослужении выделяли только проповедь, а смысл
христианской жизни сводили к морали. Такая рационализация способствовала тому, что ум постепенно терял связь со своим духовным источником и провозглашался
самодостаточным: возникала новая вера, уводящая из Церкви, – вера в рассудок. Ум, призванный постигать главные ценности жизни, сконцентрировался на ценностях второстепенных, мелких, а порою и вовсе пошлых. Это была настоящая болезнь ума, затронувшая и состояние духа. Болезнь проникала в сознание народа, разлагая общество изнутри. Истоки этой болезни проанализировали русские религиозные
философы. Происхождение этой болезни они связывали с тем, что направление «европейского ума обнаружило односторонность». Из-за этого «жизнь была лишена своего существенного смысла.

Многовековой холодный анализ разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития, так что его собственные коренные начала (то есть христианство) сделались для него посторонними и чужими… а прямой его собственностью оказался этот самый разрушивший его корни анализ, этот самодвижущийся нож разума, не признающего ничего кроме себя и личного опыта, – этот
самовластвующий рассудок, – эта логическая деятельность, отрешенная от всех познавательных сил человека» [204].

Так, по мнению Киреевского, начиналась эта болезнь. Развитие ее он сравнивает свнедрением «прелести». «Разум, – пишет он, – обращается легко в умную хитрость, сердечное чувство в слепую страсть, красота – в мечту, истина – во мнение, существенность – в предлог к воображению, добродетель – в самодовольство, а театральность является неотвязной спутницей жизни… как мечтательность служит ей внутренней маской» [205].

Преподобный Амвросий Оптинский писал о религиозном влиянии рационализма: «В кругупереученых усиливается мнение, что совсем и бесов нет» [206]. Сначала решили, что нет бесов, а затем, что нет и Бога. Девятнадцатый век в век двадцатый въезжал на необъезженном еще, но сильном и молодом коне атеизма – и плотский рассудок, в который невольно преобразовался ум, стал подгоняющим этого коня хлыстом. Святые предчувствовали, к чему приведет такой рационализм – они прозревали грядущие социальные катастрофы и бунт народа против Бога.
«Уму, – писал святитель Феофан Затворник, – следует слушаться того, что заповедано Господом. Как только примется он законодательствовать, то нагородит не знать что, расстроит и нравственные, и религиозные, и житейские, и политические порядки; все пойдет вверх дном. Великое несчастье для общества, когда в нем дают уму свободупарить, не удерживая его Божественною истиною! Это гнев Божий. В этом разгаре умственного своенравия лучше всего укрываться в простоту веры» [207].

Народ и прятался от этого безумия в простоту веры, в недоверие к «идеям», которыми его пичкали агитаторы-народники. И в этом народ был прав, но беда в том, что его недоверие к идеям перерастало в недоверие к уму, как таковому. Сейчас, в силу трагического разрыва преемственности богословской мысли, мы питаемся по большей части тем, что было выработано до революции. Посмотрите на свою полку с духовной
литературой – вы увидите, что ее в основном заполнили издания до 1917 года, то есть как раз того времени, когда Церковь вынуждена была бороться с рационализмом.

Такое отношение к уму в то время было оправданным и понятным. Но сегодня нам грозит другая (противоположная) опасность – иррационализм и мистицизм неоязычества и оккультизма. Поэтому высказывать сегодня недоверие уму, да еще в категорической форме, просто опасно. Это все равно, как если бы при нападении на нас сверхдержавы, оснащенной новейшим вооружением – мы начали бы вдруг кричать: «Братия,
вооружайтесь – готовьте ядра для пушек, сабли, луки и стрелы!» Такой призыв во время реальной войны был бы очевидной глупостью – на него бы никто
не откликнулся, а призывающего сочли бы или сумасшедшим, или предателем. Но, к сожалению, в духовной брани такая глупость не столь очевидна. Святые отцы учили, что в грехопадении человек утерял целостность, ум его вместо познания Истины, Красоты и Любви обратился к познанию внешнего мира и тем самым утерял свою способностьпознавать непреходящие, вечные ценности. Чтобы восстановить целостность человека, необходимо восстановить его и в умном достоинстве, в этой умной способности познания вечных ценностей. Невозможно
восстановить целостность человека, не восстановив в нем утраченную познавательную способность ума. Рационализм и мистицизм (иррационализм) – это крайности на пути познания Бога; они свидетельствуют о продолжающемся распаде целостности человека.
Без нравственного обновления человека рациональный и мистический пути познания ведут в духовный тупик.

Рациональное познание Бога невозможно в силу ограниченности и неясности тех понятий, которыми мы пользуемся. Преподобный Симеон Новый Богослов говорит об этом: «Я оплакиваю род человеческий, так как, ища необычных доказательств, люди приводят человеческие понятия и слова – и думают, что изображают Божественное естество» [208].

А мистическое познание без верного учения становится не боговедением, а бесовидением. Наука провозгласила, что разум и вера несовместимы. В нашем сознании осталась такая ложная альтернатива. И теперь мы, обретая веру, сразу же отказываемся от разума и бросаемся в мистицизм. Но это есть другая крайность. Мистическое познание без трезвого подхода и правильных основ веры может стать открытием совсем не того
духовного мира, который открывался святым. Поэтому познание Бога возможно только в целостности. Размышление же есть необходимый этап восстановления целостности человека. Без этого этапа (без школы трезвения) сердечное пробуждение может стать пагубным для ищущего Бога, – он может найти не Бога, а демонов. Таких случаев в истории подвижнического делания мы находим тысячи. 

https://vk.com/doc-107975368_458498659