Записки учителя истории

Проводить опыты над собственной психикой легче, когда тебе под пятьдесят, а не вдвое меньше.

С этим, зачем-то запавшим в память и, весьма ненадёжным выводом-щитом британских учёных, известных, к тому же своим хохмачеством, я и явился в школу в качестве учителя. Про «вдвое меньше» - это я не случайно. Почти четверть века тому назад – мне, недавнему выпускнику исторического факультета Барнаульского педагогического института, имеющему свободное распределение, но силою обстоятельств довелось оказаться в школе. Ещё в советской школе.

Обстоятельства первого прихода и ухода

За плечами у меня тогдашнего был месяц работы в госархиве края. Но должность заведующего читальным залом показалась мне отчаянно скучной и три следующих месяца я провёл «на договоре» в краевой молодёжной газете, в которой, ещё будучи студентом, организовал «со товарищи» литературное приложение с модно-актуальным тогда, в конце восьмидесятых, словцом «альтернатива».

А ещё моя прытко начавшаяся «одиссея» трудоустройств вместила в себя и участие в строительстве МЖК (Молодёжного Жилищного Кооператива) на заводе крупнопанельного домостроения (ЗКПД-1), где из всей нашей бригады формовщиков было, аж, два вольных человека: я, да бригадир Серёга - из экс-прапорщиков.

Остальные являлись пациентами лечебно-трудового профилактория. Пациенты-формовщики были людьми двужильными. Пиво, добываемое им «связниками» с воли, они за алкогольный напиток не считали. Пары десятилитровых канистр на пятерых перед началом смены и в течение оной им явно не хватало. И они увлечённо обсуждали в перекуры, чем будут скрашивать свой вечерний элтэпэшный досуг: «Тройным», «Шипром», или, на худой конец, «Нитхинольчиком». Словом, выдержав пару месяцев этого реального абсурда, а ещё наслушавшись разговоров, что ни через какие полтора года никакого кооператива не будет построено, я решил отложить решение «квартирного» вопроса до лучших времён.

Кто-то знал, что через полтора года не будет не только кооператива жилищного, молодёжного, но и не станет вскоре, благодаря предательству «элитных прорабов», и могущественного межнационального, имперского кооператива под названием Советский Союз…

…Это за плечами, а на плечах - двухлетняя дочка Машенька. Её надо кормить. На одну учительскую зарплату жены не проживёшь. Потому я охотно откликнулся на удачно подвернувшуюся вакансию учителя истории и обществоведения в школе № 48 города Барнаула. Надо же отработать деньги государства в мою учёбу вложенные.

Впрочем, ни о чём таком, по сути-то, правильном и справедливом, я, конечно же, тогда не думал. Просто школа близко от дома, большой отпуск, а мы с женою решили в каждое отпускное лето путешествовать по родным русским просторам.

Но всё же, мне кажется, кажется, сейчас, по прошествии достаточного, измеряемого уже десятилетиями, времени, подобная задолженность перед страной на подсознательном уровне, проявилась. Поэтому и не стал я возвращаться в газету, или искать ещё какое-то более «тёплое», в смысле престижности, местечко. Чего уж тут скрывать: за исключением малого процента фанатов педагогики, в школе работают только неудачники - подобное «глубочайшее» воззрение было широко распространено и в советской России и в постсоветской остаётся таким же. И прежде всего, увы и ах, среди студентов педагогических ВУЗов.

…То были славные год и девять месяцев!

Школа меня приняла, и я принял школу. Я был ещё слишком молод, чтобы позволять приближаться к себе даже на отдалённое расстояние всяким комплексам. Мне и в голову не могло прийти уподобиться одному из литературных героев: «Судьба! – подумал Крупов и утешился».

Какое утешение! Я был полон новых впечатлений, новых знакомств, и я чувствовал: да, школа – это живое, это настоящее.

Не люблю это уверительное выражение, но - честное слово - у меня не было ни одного серьёзного конфликта, ни с учениками, ни тем более с коллегами – славный, славный коллектив молодых, в большинстве своём людей, не помышляющих ещё о том, что есть такая извечная русская забава: потчеваться друг другом и тем быть сытым. Мы же потчевались тогда дружескими пирушками (не в ущерб работе, конечно), громили, ставя на место, в баскетбол и футбол (в школе работало более десятка мужиков) нахальную команду старшеклассников, жили, словом, не тужили. Хотя, конечно, случалось, спорили до хрипоты «за политику». И надо признать, я оказывался среди меньшинства: «рыжковцев», - как нас называли «ельцинисты».

Но пришёл август 1991 года. Пришла радость 19 августа, сменившаяся недоумением 20-го и обречённым отчаянием 21-го…

Наступил новый учебный год, а моя взбудораженность обиды от недавней победы потребителей и словоблудов не только не думала проходить, а наоборот усиливалась. 21 сентября я принёс заявление директору - мудрому человеку, с сорокалетним учительским стажем, Виктору Романовичу Рудакову - светлая ему память… Директор искренне огорчился, даже инфернально высказался, а успокоившись, спросил:

- И куда, если не секрет?

- Попробую вернуться в «Молодёжь Алтая».

-Может всё же вам часов десять оставить? Как там у вас сложится… - печалился уже пробоиной в мужской стенке, Виктор Романович.

Но я был настроен решительно.

Прорвёмся во вражье окружение. А там попартизаним! На своей земле – чего нам бояться!

И закрутила, закружила почти на двадцать лет журналистика…

Хотя с полгода шли мои материалы чаще в корзину редактора «молодёжки», нежели в набор. И клеймили их бывшие, кристально чистые комсомольские функционеры примерно так: «с душком советского патриотизма… без каких-либо сенсаций-сплетен-скандалов и – повторить даже страшно! - с частым упоминанием слова «русские».

Но голодной и отчаянной весной 1992 года мой учитель в литературе и в жизни, прекрасный русский поэт Владимир Башунов пригласил работать в краевую писательскую газету «Прямая речь», которую Владимир Мефодьевич возглавлял. Газета, неумело - а откуда ж умению-то взяться? - сопротивлявлялась финансовому рыночному беспределу до середины 1993 года… А пусть и маленькую, но зарплатку получал я в краевой сельскохозяйственной газете «Земляки», куда устроился опять-таки благодаря Владимиру Мефодьевичу. «Земляков» тоже не пощадил прожорливый «гайдаровский» рынок…

…Потом полтора десятка лет работы на краевом государственном радио. Конвейер информационно-аналитических передач, где, помимо чрезвычайно словоохотливых политиков и чиновников от власти, находилось место и для рассказов о людях труда: механизаторах и доярочках, врачах и учителях, токарях шестого разряда – «уходящих натурах» - и строителях, место для репортажей с посевных и уборочных полей… Увлёк и новый проект «Радиорегион», в прямом эфире которого участвовали пять сибирских территорий. В шесть утра ты уже в студии, настраиваешься… Ах! Это было здорово! А помимо этого я готовил и еженедельные поэтические выпуски, и ежемесячные часовые литературные передачи, в которых поперебывали желанными гостями, и чем я горжусь, многие и многие писатели края. Случалось, звонили после передачи слушатели и говорили: а мы уже думали, что его (называлось имя поэта или прозаика) в живых нет… нигде не слышно, не видно его…

Да, крутила, кружила вечными хлопотами журналистика…

Но иногда… Пусть редко, очень редко, но случалось… Мне снилось, что я вернулся в школу. Какая-то предшествующая этому череда нелепостей, недоразумений, случайностей и вот один и тот же отчётливый сюжет. Я захожу в класс к пятиклассникам, да, именно почему-то к пятиклассникам, только к пятиклассникам… Начинаю урок… И вдруг, с ужасом понимаю: ни-че-го!.. Решительным образом я ничего не помню! Не знаю, что говорить. Вообще, как говорить, как вести себя перед этими любопытствующими гражданами с пытливо-озорными глазёнками?.. Граждане, мужская их часть, почему-то одеты в школьную форму, которую носили мы в семидесятые: синие курточки с накладными карманами, с шершавыми, алюминиевого цвета пуговицами и погончиками, с эмблемой-книжкой на рукаве, красные пионерские галстуки... Галстуки-то откуда?!

…Просыпался встревожено… приснится же… и зачем? К чему? Почему?

Я никому не рассказывал об этих снах.

Это была моя тайна.

Тайна становится явью 

Далее читать: