Нас всех ждет цифровой социализм или война

Капиталистическая рыночная дисциплина оказалась под воздействием кризиса в конце 1960-х – начале 70-х годов. Можно сказать, что подавляющее большинство явлений, придающих современному периоду его особые черты переходного общественного строя, берут начало именно в этом пункте истории. Советский блок тогда тоже продемонстрировал первые признаки экзистенциального кризиса: прибегнув к репрессиям в ответ на попытки в Чехословакии приспособить государственный социализм к более высокому уровню производительных сил, он обнаружил, что система исчерпала свой потенциал модернизации, и иной возможности кроме отступления назад к рынку и капитализму нет.

Несмотря на это, СССР и его блок не развалились до конца 1980-х годов, и поэтому идея социализма, его проблемы и возможности продолжали ассоциироваться с тем, как шли дела у советского государственного социализма на протяжении следующих двадцати лет. Таким образом для большинства представление о том, что мы живем в эпоху перехода от капитализма к социализму, сошло на нет вместе со спуском флага с серпом и молотом над Кремлем.

Развитие производительных сил со времен первоначального кризиса конца 1960-х – начала 70-х годов работало на преодоление капиталистических отношений собственности, что продолжается и по сей день. Основное противоречие капиталистического способа производства есть противоречие между общественным характером производства, который углубляется в результате самого капиталистического развития, и частнокапиталистической формой присвоения.

Информационная революция, которая началась в 1970-х годах, с этой точки зрения представляет собой ключевую трансформацию в направлении обобществления труда. Информация, знания носят непосредственно общественный характер (ведь, в принципе, можно овладеть определенным элементом информации, не отнимая его у других); их две основные формы, технология и идеология, вносят непосредственный вклад в общее социальное развитие. Конечно, в случае противоречивого строя, при котором все общественное пребывает в режиме частного присвоения, это не самоочевидно – технологии могут быть объектом прав интеллектуальной собственности (скажем, патенты на лекарства), идеология же может быть противоречива, оставаясь воплощенной в товарной форме, как фетишизм, от брендов до либерального мировоззрения, о котором твердят на все лады основные СМИ – даром что факты указывают в другом направлении.

Мобильный телефон стал «генотипическим» товаром на мировом рынке, и количество абонентов сотовой связи стремительно выросло, достигнув к 2012 году 6,8 миллиардов, что почти эквивалентно численности мирового населения. Тот факт, что у многих жителей Африки или Южной Азии даже нет электричества, и что современный мир охвачен насилием и войной, является следствием продолжающихся (и становящихся все более опасными) попыток удержать данный процесс в русле частной формы присвоения. Неравенство внутри общества и между обществами является лишь следствием искажений, которые создает капиталистическая формация как в «информационной» вселенной, так и в других. Имеющийся у нее потенциал построения действительно мирового сообщества вступает в жестокое противоречие погружению подавляющего большинства населения в крайнюю нищету. Принципы хищнического неолиберализма, разновидности капитализма, продвигаемой с позиций спекулятивного, «приносящего деньги» капитала, продолжают удерживать мир в заложниках в интересах немногочисленной олигархии.

И все же информационная революция фактически подорвала ключевое положение неолиберализма, согласно которому современная экономика настолько сложна, что ее невозможно понять. Хайек называл рынок непостижимым «расширенным порядком», подчиняющим себе волю простых людей. Именно непознаваемость вселенной рыночных операций стала отправным пунктом утверждения Хайека о необходимости радикальной свободы от государственного вмешательства или регулирования.

На самом деле даже первоначальный вывод Хайека о том, что планирование ведет к диктатуре, основывался на методологической ошибке. Как писал в начале 1970-х годов польский марксист Влодзимеж Брус, Хайек исходил из того, что выбирать следовало между планированием и свободой, тогда как в действительности свобода не должна вступать в противоречие с планированием; цель должна состоять в примирении очевидно противоречивых целей моноцентрической эффективности и гуманистического полицентризма.

Благодаря использованию больших данных и гибкой кибернетической системы централизованного планирования, связанной с переведенными в цифру предпочтениями в рамках более широкой структуры, взаимное согласование планирования и свободы становится возможным на практике. Или, по словам Тима О"Райли: «Мы переживаем уникальный момент, когда новые технологии позволяют уменьшить объем регулирования при одновременном увеличении объема надзора и получения желаемых результатов».

Однако этот потенциал еще не реализован вне рамок конкурентной экономики, ориентированной на получение прибыли. Подобно тому, как промышленная революция сперва упрочила положение зарождающегося капиталистического класса в Британии перед тем, как возникло рабочее движение, которое через несколько промежуточных инстанций попыталось поставить ее на службу большой массе населения (в форме советской индустриализации), информационная революция прежде всего служит властям предержащим, которые стремятся увековечить свое господство, развивая ИТ-разновидности репрессий и эксплуатации в стране и за рубежом. Все те же производительные силы (технологии и системы), что позволяют ей ужесточить классовое угнетение, дают возможность обществу продвигаться к другому, более гуманному общественному устройству. Необходимо подробно проанализировать (с тщательным изучением классовых и международных сил в их реальном современном движении), как именно может сформироваться такое общество вопреки ощутимой авторитарной тенденции, свойственной современному олигархическому капитализму, охваченному кризисом. Я утверждаю, что цифровая плановая экономика больше не является идеологической конструкцией, навязываемой реальности, а возникает как логический результат современных тенденций в экономике и обществе.

То, что взаимосвязанность практически всего населения мира была достигнута усилиями, как я его называю, хищнического неолиберализма, формы капитализма с высокой степенью риска и высокой выгодой, доминирующей в западном обществе (Китай, Россия, и в меньшей степени Иран и Индия, скорее, полагаются на государство, но в остальном они также вступили на олигархическую тропу) – лишь одна сторона уравнения. Следуя диалектике, углубляющаяся рыночная дисциплина капитализма, в которой каждый аспект общественных отношений коммодифицируется, идет рука об руку с универсальной взаимосвязанностью, как будто бы никакого капитализма не существует, что есть результат процесса социализации (термин будет развит в подробнее в главе 1. Можно сказать, что результатом является (почти) тотальная социализация в режиме экстремальной приватизации.

Для понимания того, как социализация в этих условиях влияет на человеческий субстрат, на котором действует капитал (и который он по определению никогда полностью не усваивает), концепция спектакля Ги Дебора дает важную подсказку. Спектакль – это общество, в котором товарная форма охватывает каждый аспект жизни, создавая нереальную реальность, сводящую людей к полной пассивности, пассивности зрителя. Дебор писал свою книгу накануне социального взрыва в мае 1968 года, ознаменовавшего начало исторического кризиса капитализма; он и предположить не мог, что через пятьдесят лет почти все население мира с 10- или 12-летнего возраста будет изо дня в день неразлучно со своими смартфонами.

Одним из результатов является то, что структуры политического представительства и формальной демократии теряют свою сущность, так как зависимость от смартфона (и ноутбука) сама по себе искусно используется для того, чтобы направлять субъективный выбор в направлении, желательном для тех, кто находится у руля. Большие данные в этой вселенной позволяют силам, которые управляют нами, планировать наш выбор, выбор, который нам кажется полностью свободным.

И все же Дебор не упускал из виду возможность того, что массы, плененные вселенским спектаклем, могут мутировать в коллективный революционный субъект. Для него было важно определить этот субъект исходя из самой универсальности спектакля, обеспечившего ослабление его позиций, а не из экономики. Ибо в отличие от буржуазии, которая пришла к власти как класс экономический, класс экономического развития, «пролетариат» как класс, не имеющий позитивной заинтересованности в существующем капиталистическом обществе, может прийти к власти только тогда, когда он разовьется в класс сознательный. Потому что даже люди, подвергающиеся манипуляциям со стороны крупного капитала, который проецирует манящую сферу искусственных желаний, остаются потенциально активными, и сознательно активными. Они не роботы и поэтому пытаются так или иначе справиться со своим состоянием. В кризисной системе конформизм заведет в тупик. Большие данные, будучи однажды открыты и превращены в «открытые данные», позволят реконструировать общество с помощью иного типа связности, благодаря которому можно будет уйти от экономики, управляемой стремлением к частной прибыли, но более не приносящей пользы никому, за исключением горстки сильных мира сего.

Конечно, перефразируя Маркса, история ХХ века «нависает как кошмар» над осознанием настоящего. На протяжении десятилетий казалось, что капитализм, запертый в границах национальных государств, как это было после Второй мировой войны, медленно скатывается к государственному социализму в широком смысле по советской модели, модели, созданной ценой невыразимых человеческих жертв в отсталом обществе. Однако после того, как капитал в 1970-х годах перешел на перемещение производства и восстановление приоритета рыночных отношений, а организованный труд оказался неспособным противостоять ему, данный процесс был повернут вспять, и советский государственный социализм тоже стал его жертвой.

Затем информационная революция, первоначально возникшая в контексте гонки вооружений с СССР, начала закладывать основы для нового витка социалистического развития. Даже в советском контексте, как позже в социалистическом Чили, кибернетика применялась для поддержки цифровой плановой экономики, но недолго. В конечном счете именно Запад торжественно поставил свои достижения на службу новому витку капиталистического развития, на этот раз не стесняя себя какими-либо национальными границами. Однако приватизация американских оборонно-разведывательных учреждений в области ИТ, которая привела к появлению таких компаний, как Google, также создала фундаментальную двойственность в этом отношении: поскольку репрессии стали обусловлены добровольной уступкой гражданами своих персональных данных, многие из них использовали новые возможности для освободительных целей, начиная с автономного сбора информации.

Эта фундаментальная и противоречивая амбивалентность цифрового общества сегодня проявляется как в сфере труда, так и в сфере досуга, включая предоставление информации. Старый «пролетариат», теперь состоящий из управленческих и технических кадров, с одной стороны, и грамотных в цифровом отношении рабочих и административных служащих, превращается в класс сознательный, как это представлял себе Дебор. Если бы это было не так, государства не ужесточали бы постоянно контроль над Интернетом и не проводили бы с такой энергией кампанию против «фейковых новостей» (читай: альтернативных источников информации).

То, как информационная революция и «большие данные», которые сегодня используются главным образом для формирования поведения потребителей и все чаще для манипулирования результатами выборов в пользу крайне правых, в действительности делают возможным функционирование всеобъемлющей плановой экономики, должно быть тщательно изучено, и результаты этих исследований (скорее раньше, чем позже) должны быть открыты для народных движений, выступающих против политики затягивания поясов и репрессий, как это делают «желтые жилеты» в сегодняшней Франции. Лишь вооруженные реалистичными и вдохновляющими представлениями о будущем, эти движения смогут заложить основы плановой экономики, которая будет функционировать как «цифровая экосистема» на комплексной кибернетической основе. В такой экосистеме парламенты, явно ориентированные на экологическую и демократическую повестку дня, смогут наметить основные линии общественного развития с полным сохранением естественных ритмов жизни. Это будет социализм больших данных, социализм XXI века. Если цивилизация хочет избежать мировой войны, которая станет концом человеческой цивилизации, или экологической катастрофы сопоставимого масштаба, такой переход является неотложным.