О некоторых проблемах истории

Пожалуй, нет более консервативной области знания, чем история, и, похоже, что именно по отношению к ней существует и наибольшее количество стереотипов сознания, расставание с которыми происходит наиболее болезненно, ибо история – это настоящее, обращенное в прошлое. И если что-то меняется в нашем восприятии истории, то мы тут же должны будем изменить и наше отношение к настоящему. 

Без концептуального отношения к истории – она становится необозримым складом исторических событий и фактов. «Избыток первичной информации и слабая разработанность принципов систематизации, – писал известный историк Лев Гумилев, – особенно болезненно отражаются на истории. Ведь одна только библиография занимает тома, разобраться в которых иногда не проще, нежели в самих научных проблемах. У читателя есть потребность в том, чтобы увидеть одновременно всю совокупность событий или все способы их становления, а не многотомный список названий статей, по большей части устаревших. Правда, – замечает Гумилев, – в старинной и отчасти забытой историографии известно несколько попыток ввести в эту область системный метод, но, в отличие от представителей естественных наук, их авторы не встретили ни понимания, ни сочувствия. Концепцию Полибия ныне рассматривают как изящный рарирет, Ибн Халдуна (XIV в.) – как курьез; Джамбаттиста Вико упоминается только в истории науки, а грандиозные, хотя, пожалуй, неудачные конструкции Н.Я. Данилевского , О. Шпенглера, А. Тойнбистали поводом для того, чтобы вообще отказаться от построения исторических моделей. Результат этого процесса однозначен. Поскольку всю совокупность исторических событий запомнить невозможно и поскольку при отсутствии системы нет и не может быть общей терминологии, то даже общение между историками
затрудняется год от года».

Сам Гумилев был, пожалуй, одним из последних систематизаторов – он ввел в историю новые понятия: ландшафт, климат, пассионарность – и на этой основе систематизировал историю. По его мнению, русская народность родилась из смеси алан, угров, славян и тюрок, которая переваривалась в этом климатическом, ландшафтном и пассионарном котле. Но американские генетики доказали, что 70% населения нынешней России имеют особый ген (у мужчин – галогруппа R1a1 в Y-хромосоме; у женщин в митохондриальных кольцах ДНК), который без изменений передается от предков на протяжении тысячелетий. Этот ген и является отличительным генетическим признаком русского этноса. Так что никакого генетического смешения – этногенеза, – на котором настаивает Гумилев, не произошло. Генетические коды обладают особой устойчивостью; климат, ланшафт не оказывают на эти коды того действия, которое им приписывал Гумилев. В историософских подходах он находился под влиянием дарвинизма и марксизма. Но результаты исследований генетиков, открывших свойства генетического механизма, были опубликованы недавно, и, естественно, Гумилев не мог о них знать. 

И климат, и ланшафт, а уж тем более пассионарность (она, очевидно, обусловлена и генетически) влияют на историю. Это вполне осязаемые категории и даже просто материальные. Однако это категории, относящиеся к природе, – их влияние на историю этой природой и ограничено. Большее влияние на историю имеют идеи – мировоззрение. Но в рамках материализма систематизация Гумилева была поистине переворотом в истории. Хотя пока еще никто серьезно не оспорил доводы Гумилева, но до сих пор его концепция вызывает серьезное недоверие у историков. 

Если там, где очевидны выводы и осязаемы факты, но это все равно не принимается, то сколь рискованно будет высказаться о том, что невидимо и неосязаемо, хотя и вполне замечаемо. Но я все-таки рискну сказать несколько слов о невидимом влиянии на историю. Это именно несколько слов – первые наметки метафизики истории, а не полноценная богословско-философская концепция ее. 

В одной из популярных ныне телепередач, посвященных истории, «Суд времени», оппоненты заспорили о том, предопределена ли была революция 1917 года. Один из них, подытоживая возникший спор, сказал, что невозможно соединить понимание революции как наказания Божия с представлением о ней, как результатом загнивания государства и вовремя не предпринятых мер для того, чтобы ее избежать. Собственно, возникший спор – это спор о том, кто делает историю: Бог или человек? Но с православной точки зрения этот вопрос бессмыслен, ибо исторический процесс – это процесс Богочеловеческий, поэтому иное решение этого вопроса – это неправильное решение (в Православии оно называется еретическим). Однако возникает главный вопрос: как же совместить свободу человеческого делания в истории с вмешательством в историю Бога? Как Бог может, не нарушая этой свободы, осуществлять Свой Промысл? Как идеальное совмещается на поле истории с относительным, с природным, если история – это чаще всего выбор между злом и еще большим злом, если политика – это искусство возможного, а не желаемого?

 Исторический процесс принято всецело отождествлять с идеей развития. Под этой идеей чаще всего понимается бесконечно возрастающий материальный прогресс. Однако смысл исторического процесса заключен в том, чтобы войти в вечную жизнь, где человек  вечно будет совершенствоваться и развиваться, ибо он призван к такому совершенству, которым обладает Бог (см.: Мф. 5,48). В земной жизни это развитие отнюдь не всегда возрастающее, наоборот, – оно связано с застоями, скачками, катастрофами, кризисами – о равномерном развитии здесь не может быть и речи. На этих уроках учится человек. Даже апокалипсис есть лишь ступень такого развития. В этом свете и политика, и экономика, и экология, и демография приобретают совершенно иной смысл, не тот, который мы вкладываем.

Подковерная борьба элитных кланов за власть, которой, как  утверждают известные политологи, определяется политика, – на самом деле является лишь внешним проявлением того движения временного мира в Вечность, который управляется Богом, а вовсе не диаволом или политиками, имеющими доступ к рычагам управления обществом. Ибо Бог мудрее всех мудрецов и самого диавола. Поэтому диавол и мудрецы мира сего оказываются в услужении у Бога, хотя и находятся в полной уверенности, что именно они управляют миром. 

Рабовладение, феодализм, капитализм, социализм, модерн, пост- модерн – термины, привычные для нашего исторического менталитета, но малозначащие в масштабном контексте. Вообще контекст меняет наши оценки, ибо в контексте Вечности оценки чаще всего меняются на противоположные – для Вечности бесценен любой опыт, даже и отрицательный – на нем человек учится не повторять ошибки. На самом деле все выше описанные исторические и политические реалии являются надводной частью другой, универсальной и всеобъемлющей реальности движения от небытия к Бытию, которым управляет Бог. В этом движении даже катастрофы являются лишь переходами к иным формам Бытия. Разрушающий и здесь трудится для Бога. 

Беда современного сознания состоит в том, что в его мировоззрении совершенно отсутствует даже малейший намек на Промысл Божий. Уже в ХVIII веке из лексикона, а вместе с этим и из кругозора русской интеллектуальной элиты исчезла такая богословская категория, как Промысл. Поэтому и в историософии с тех пор можно наблюдать антропологический крен – главным делателем истории сделался человек. Влияние Бога на историю, даже
если и признается Его существование, не учитывается – Бог остается в стороне от Своего творения, тем более от истории. 

Или под влиянием Гегеля, наоборот, совершенно не учитывалось влияние личности на историю, ибо история, по Гегелю, есть саморазвитие Абсолютного Духа – личность в ней существует только для этого развития. И в том, и в другом случае мы имели в результате крайности в подходах к истории, через которые история истолковывалась неверно – как социальное движение или как натуралистическое.

Собственно, такие историософские подходы были следствием самого характера эпохи, в которой вера и культура, Церковь и  общество были отделены друг от друга. Сегодня можно наблюдать сближение этих сфер, поэтому с особой остротой встает перед обществом проблема культуры, до сих пор еще не осмысленная ни богословски, ни философски, ни даже лингвистически. 

Если тема культуры и поднималась такими ее пророками, как Пушкин, Гоголь, Достоевский, то в самом подходе к теме всегда присутствовала некоторая отвлеченность, граничащая, а часто и переходящая в прямой богословский натурализм и утопию. Поэтому конкретного воплощения эти романтические грезы не могли получить. Но тема была заявлена и на протяжении всего девятнадцатого и двадцатого века неоднократно снова всплывала. 

"Мистика или духовность"