Уроки Февраля и современная Россия

Приближение столетия русской революции ныне многих побуждает возвращаться к тому времени, вникая в его поучительные события, приведшие к самому грандиозному слому в истории и, наверно, не только русской. Многие не просто понимают, но скорее всеми фибрами души чувствуют, насколько уроки Февраля 1917-го продолжают оставаться для нас более чем актуальными; гораздо меньшее число людей, задумывающихся над ними, осознают, насколько эти уроки не усвоены большинством, в том числе и большинством так называемой «элиты». Как в несколько дней перестала существовать богатейшая и процветающая держава, стоявшая на пороге победы в великой войне, обладавшая небывалым потенциалом духовного, интеллектуального, художественного и материального – технического, научного, промышленного развития? Как элиты, обладавшие колоссальными возможностями, сами подвели себя и страну к краю пропасти, а очевидные маргиналы в одночасье вдруг «стали всем»?

Имеем мы дело с заговором или в большей степени просто с ходом вещей? Эти, на первый взгляд, такие простые и множество раз уже обсужденные вопросы, остаются в полной мере не отвеченными, и главная загадка русской истории продолжает оставаться до конца не разгаданной. Вопреки всем шаблонным и упрощенным, хотя и очень уверенным, трактовкам, отсвет какой-то тайны, превосходящей обычное человеческое понимание, по-прежнему витает над Февралем. И не менее таинственно грозящее всем нам повторение той истории в столетний юбилей революционных событий.

Это странное дежавю настолько очевидно и лежит на поверхности, что удивительно: как это многим такие рассуждения кажутся либо совсем банальными, либо не стоящими серьезного внимания «специалистов». Попробуем вкратце обозреть эти сколь удивительные, столь же и поучительные исторические параллели. Но вначале необходимы некоторые замечания общего характера.

Принципиально неверно понимать революцию только как победу одних общественно-политических сил над другими, «революционеров» над «властью». Если бы все было так просто! Ибо никакой революционный заговор, никакая умеренная либо радикальная оппозиция не может сокрушить атакуемый ею политический режим, если к этому нет соответствующих предпосылок. Что же это за предпосылки?

Здесь существует обычное, можно сказать, шаблонное искушение для исследователя – начать мыслить исключительно в терминах столь привычной для многих из нас марксистской теории всеобщей, тотальной «закономерности». Многие десятилетия нас учили именно этому. Двигателем истории является борьба классов; в определенный момент развитие производительных сил вступает в противоречие с характером производственных отношений; нарастает революционная ситуация: «низы не хотят, верхи не могут» и т.п.

Вся эта «научная» марксистская теория после Октября усиленно внедрялась в умы всей мощью официальной государственной пропаганды и государственной же системы образования, и в приложении к российской революции она была более чем далека от серьезного ортодоксального марксизма как респектабельной и детально разработанной науки, каковой она давно уже является на современном Западе. Какие уж тут «объективные закономерности», если еще за какой-нибудь месяц до Февраля главный «марксист» не верил в близкую реальность в России какой бы то ни было революции!

Имелись ли в России того времени какие-либо противоречия, в том числе в экономическом развитии? Конечно, куда же без них! И как же может обойтись без противоречий страна со http://apocalypse.orthodoxy.ru/vtr/0201.htm столь бурными темпами экономического роста?! Но крайне важно помнить, что (и эта несомненная сейчас истина старательно забалтывается людьми с искаженным исторической мифологией сознанием, в котором старые мифы причудливо переплетаются с относительно новыми): это были противоречия роста, а не регресса!

Бесконечные либеральные и большевистские мантры на тему 9 января и Ленского расстрела (точнее основанная на них русофобская мифология) легко разрушаются при элементарном (и абсолютно бесспорном) http://www.stoletie.ru/territoriya_istorii/zhit_po_lzhi_chast_1_752.htm сопоставлении. «Проклятое самодержавие» с 1825 по 1917 гг. вынесло где-то 6 500 смертных приговоров, причем не все они были приведены в исполнение. Бóльшая часть из них приходится на так называемые столыпинские казни 1906-1908 гг., когда по ускоренной процедуре военно-полевых судов приговаривали террористов, взятых с оружием на месте преступления. И касалось это лишь непосредственных исполнителей терактов. Если кого-то брали при том, что он собирал бомбу, а не пытался взорвать ее, то такой человек отправлялся не на виселицу, а на каторгу. Как http://www.stoletie.ru/territoriya_istorii/zhit_po_lzhi_chast_1_752.htm не считать цифры ленинско-сталинских репрессий, очевидно, что превышение в советское время идет не на один, а минимум на два или три порядка (!), и спорить с этим невозможно.

Помимо http://apocalypse.orthodoxy.ru/vtr/0201.htm процветания всех сторон жизни, Россия начала 20 века обладала весьма совершенным профсоюзным законодательством, а лояльность «царских опричников» по отношению к забастовочному движению даже в разгар мировой войны практически не имеет аналогов в истории! (Во всех других воюющих странах такое движение планомерными усилиями властей было практически сведено на нет).

Что касается уровня жизни, в том числе и простого народа, то исследования http://maxpark.com/community/4765/content/2222813 показывают, что при перерасчете цен (и вообще стоимости жизни), с учетом «стоимости» денег уровень 1913 года для рабочих был достигнут в СССР лишь к 1950-м годам, а средний уровень жизни дореволюционных крестьян в СССР не был достигнут вообще никогда!

Действительно имевшая место определенная http://ruskline.ru/news_rl/2016/12/30/svoimi_reformami_vitte_dovel_rossiyu_do_revolyucii/ зависимость от иностранного капитала в предреволюционное время, вполне преодолимая при грамотной корректировке экономической политики, сама по себе никак не могла стать катализатором революционных событий. Поэтому попытка рассматривать подобного рода факторы как «объективное» свидетельство неизбежности революции есть типичная методологическая ошибка, у философов называемая «поспешный синтез»: искусственное достраивание промежуточных звеньев причинно-следственной цепи, необходимых с точки зрения той модели, которую исследователь пытается навязать реальности.

Но главное (и вопиющее!) отличие, о котором следует говорить при сравнении двух эпох, сегодняшней и предреволюционной, заключается в принципиально ином векторе общественного сознания, особенно в том, что касается всего комплекса социальных проблем (каковые составляли, так сказать, несущий стержень всех антиправительственных выступлений). Взять хотя бы проблему голода. В неурожайный год, когда в отдельных губерниях имели место проблемы с продовольствием, возникали мощные общественные движения, разнообразные благотворительные фонды; Лев Толстой писал «Не могу молчать» и проч. (Так было, например, во время голода 1899 г.). Общий вектор настроений образованных и состоятельных кругов общества был направлен в сторону сочувствия «страдающему народу» и необоснованно гипертрофированных обвинений властей; о комплексе вины так называемой интеллигенции перед народом исписаны сотни страниц. Кичиться богатством было неприлично, ибо общество, хотя и достаточно уже секуляризованное, в основе своей было все-таки христианским. Постепенно гипертрофированный комплекс вины перед народом (по большей части совершенно ложно понятой и интерпретированной) захватывал не только круги профессиональных революционеров и стихийно оппозиционной интеллигенции, но и сами правящие элиты. В дальнейшем это и сыграло если не решающую, то, во всяком случае, крайне важную роль в революции.

Россия была сложной, многоукладной страной; никакая буржуазность («капитализм») не служила в ней доминантой, хотя бы потому, что существовала наряду с другими укладами. Государственной рамкой, скреплявшей целостность всей страны, была исключительно православная монархия, на которую и была направлена главная ненависть деструктивных сил, которую в первую очередь стремилась сокрушить и сокрушила революция.

Иное дело сейчас, когда небывалый разрыв между бедными и богатыми, стремительное обнищание большинства на фоне необычайно быстро нажитых «прихватизаторских» состояний отнюдь не беспокоит правящие элиты и самих владельцев этих состояний, вполне обоснованно раздражая остальных.

Если очистить свое сознание от псевдонаучных и антиисторических клише и мифов, то придется признать, что объективных предпосылок для социальной революции сегодня куда больше, чем перед 1917 годом. Ибо нынешний эрзац «капитализма» является, в свою очередь, плодом либерально-криминальной революции 90-х, а не органичного развития, опирающегося на национальные традиции. Известный предприниматель, купец первой гильдии Павел Третьяков, большую часть средств потративший на поддержку русского искусства, на создание Третьяковской галереи (без которой сегодня невозможно представить ни Москву, ни всю Россию), имел один сюртук, который менял на новый, когда тот полностью изнашивался. Спиртовой король 90-х Брынцалов, споивший немалую часть нашего народа своими дешевыми настойками, похвалялся гардеробом из двухсот костюмов, периодическая примерка которых, по его признанию, доставляет ему неизъяснимое удовольствие. Эта характерная мелочь наглядно объясняет коренное различие в психологии т.н. имущих классов сегодня по сравнению с исторической императорской Россией. К этому стоит добавить и еще одно, немаловажное отличие, говорящее в пользу вывода о гораздо большей, так сказать, объективной, «революционности» сегодняшней российской ситуации (что, разумеется, само по себе вовсе не означает, что революция как таковая обязательно состоится). Легитимность нынешней, сугубо светской, российской власти гораздо «относительнее», чем легитимность монархии, ибо по-республикански опирается не на идею «богоустановленности», а на «волю народа». А раз так, то для желающих ее свергнуть нет никаких формально законных причин не апеллировать к этой самой воле.

Что бы ни говорили, Россия накануне революции была на подъеме, преодолевая трудности роста, а не упадка. Премьер-министру Петру Аркадьевичу Столыпину за несколько лет удалось развернуть огромную страну на путь плодотворных преобразований. В конце 1913 года известный французский редактор Эдмонд Тэри, которого французское правительство специально направило в Россию для изучения столыпинских реформ, писал: «Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом с 1912 по 1950 г., как они шли с 1900 по 1912 г., то к середине текущего столетия Россия будет доминировать в Европе, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении». Эти выводы подтвердила немецкая комиссия во главе с профессором Аугагеном: «Через десять лет Россию не догонит никакая страна». В сороковые годы прошлого столетия выдающийся русский политический мыслитель, теоретик монархии Иван Солоневич писал о возможных результатах развития России: «При довоенном темпе роста русской промышленности Россия сейчас имела бы приблизительно в два раза большую промышленность, чем СССР. Но без сорока или даже ста миллионов трупов».(1)

Если же говорить о ходе самой войны (либералы упрекали «слабого царя» и его окружение в нежелании и неумении привести страну к победе), то среди вменяемых и информированных исследователей давно уже утвердилась точка зрения, согласно которой к февралю 1917 г. война была практически выиграна русской армией под верховным главнокомандованием Государя Николая Александровича. То же понимали и современники описываемых событий. Так, британский генерал А.Нокс признавал: «Перспективы кампании 1917 года были радужнее тех, что существовали в марте 1916 года на то время… Арсеналы оружия, боеприпасов и военной техники были почти по каждому виду больше, чем даже в период мобилизации – много больше тех, что имелись весной 1915 или 1916 года… управление войсками улучшалось с каждым днем. Армия была сильна духом… Нет сомнения, что если бы тыл сплотился,.. русская армия снискала бы себе новые лавры в кампании 1917 года и, по всей вероятности, развила бы давление, которое сделало бы возможной победу союзников к концу этого года». (Г.М. Катков, с. 67-68)2. О том, что Россия перед февралем 1917-го стояла на пороге решающих успехов в войне, уверенно говорил также отнюдь не бывший русофилом будущий британский премьер Уинстон Черчилль.

В 90-е годы, когда марксизм перестал у нас в стране играть роль официальной государственной идеологии, определенная часть общества качнулась в сторону крайности, противоположной марксизму, то есть теории заговора. Здесь в первую очередь нельзя не указать на очевидные, просто кричащие параллели с нашим временем. Например, на первый взгляд, таинственные и необъяснимые крупные катастрофы, происходившие в непосредственно предреволюционный период.

Совсем недавно мы активно обсуждали крушение лайнера ТУ-154 близ Сочи. При этом упорные разговоры о весьма вероятном теракте не умолкают, несмотря на то, что очень быстро была озвучена официальная версия о том, что никакого теракта не было, а имел место «человеческий фактор» либо неполадки техники. Полет лайнера, хотя и не имел прямо военного значения, косвенно был непосредственно связан с войной в Сирии, имеющей для современной России важнейшее https://aftershock.news/?q=node/442632 стратегическое, поистине судьбоносное значение. Почти буквальная (и тем особенно пугающая!) параллель имеется здесь с тем, предреволюционным временем. Имеем в виду трагический эпизод октября 1916 года – взрыв линкора «Императрица Мария», флагмана Черноморского флота, в течение года после своего выхода из стапелей внесшего серьезный вклад в перелом военной ситуации на Черном море. В контексте планировавшегося вскоре захвата Константинополя (известный план морского десанта, предложенный командующим Черноморским флотом адмиралом Колчаком) это имело важнейшее значение! Точно так же, как и теперь, следствие (впрочем, так и не законченное до революции) склонялось к «естественной» версии, хотя позднейшие исследователи в большинстве своем склоняются к http://korabley.net/news/zagadochnaja_gibel_linkora_imperatrica_marija/2010-06-26-587 мысли о теракте. При этом, как видим, помимо более «естественного» здесь немецкого следа, рассматривается также и английский след. Надо ли напоминать, что Англия, как член Антанты, была на тот момент союзником России в войне против стран Тройственного союза! Ныне роль, аналогичную роли Англии в период Первой Мировой войны, играют известно кто – США. Наверно, все знают, что именно они являются сейчас, пусть и чисто формальным, союзником России в войне с ИГИЛ…

Бросается в глаза и другая общность между событиями предреволюционной эпохи и нашим временем – теперь уже несомненное для серьезных исследователей наличие мутных, непрозрачного происхождения денег, притекавших и притекающих на революцию из-за рубежа. При этом легальные («белые»), не вполне легальные («серые») и прямо нелегальные деньги бывают весьма причудливым образом переплетены. Ни для кого не секрет, что «болотное» движение конца 2011 – начала 2012 года финансировалось отчасти российскими олигархами, что поначалу скинулись на несостоявшуюся избирательную кампанию Д.А. Медведева, отчасти из до конца точно не проясненных источников зарубежного происхождения. И управлялось оно отнюдь не западными спецслужбами, а одной из «башен» самой же российской власти.

О том, что настоящая, реальная революция практически всегда управляется элитами, конкретно мы подробнее еще скажем. Причем реальная ответственность элит далеко не всегда соответствует расхожим штампам. Немаловажную роль играет, естественно, финансовый аспект. Конечно, в той, дореволюционной, исторической России не было в такой мере характерного для нашей сегодняшней жизни явления, рядом прикладных аналитиков именуемого «счетократией» (то есть зависимости ключевых элитариев от сохранности своих вкладов в зарубежных банках, контролируемых внешними силами). Однако некоторые туманные параллели все же прослеживаются. Так, в частности, имеются сведения, что известный реформатор, по сути «отец» манифеста 17 октября (придавшего новый стимул революционным выступлениям 1905-1906 гг.) С.Ю. Витте имел значительные вклады в немецких банках, секвестированные с началом мировой войны и предпринимал значительные усилия для того, чтобы данный факт не испортил его репутацию. До серьезной порчи репутации реформатор не дожил. А министр внутренних дел Протопопов имел контакты с одним из братьев Варбургов, чья банковская сеть сыграла, пожалуй, ключевую роль в осуществлении плана Гельфанда-Парвуса по финансированию революции в России. Это, разумеется, не является свидетельством его измены; просто отношения между правящими элитами и оппозицией были вовсе не столь однозначны, как кому-то кажется. Тот же Протопопов, бывший перед самой революцией главным раздражителем для либеральной думской оппозиции, вышел из ее же рядов, будучи до своего назначения министром одним из активных кадетов.

Ставя вопрос о тайных пружинах революции, понятой как заговор (что, как мы уже указали, вовсе не исчерпывает всей глубины вопроса), необходимо напомнить всем известное имя http://www.hrono.ru/biograf/bio_p/parvus_frojanov.php Гельфанда-Парвуса, знаменитого учителя Ленина и в особенности Троцкого, создателя теории «перманентной революции». И вовсе не только в связи с его последующим посредничеством в передаче революционерам (преимущественно большевикам) так называемых немецких денег, которые, по весьма вероятным предположениям исследователей, вовсе и не были собственно немецкими3. Михаил Назаров в послесловии к книге Э.Саттона (см. ссылку) в концентрированном виде излагает весьма вероятную гипотезу автора, согласно которой банкиры Уолл-стрита выделяли кредиты германскому правительству, в частности, именно для финансирования российских революционеров и забастовочного движения. В результате прохождения финансовых средств через цепочку посредников подлинный источник денег старательно замаскировывался. Таким образом, скорее всего, имела место классическая схема, достаточно сходная с деятельностью сегодняшних НКО, признанных в России «иностранными агентами», только более изощренная. Так что именно империалисты давали деньги на «пролетарскую» революцию, вопиющим образом опровергая марксистскую теорию классовой борьбы. Все это было реализацией тайного плана Парвуса по свержению российского самодержавия, который он изложил немецкому послу в Константинополе и который в итоге, осенью 1915 года, получил поддержку германского МИДа и Генерального штаба.

Роль Парвуса в российской революции в полной мере, до конца еще не исследована. Но факт заключается в том, что именно он выдвинул весьма недвусмысленную ключевую идею, поначалу шокировавшую многих тогдашних социалистов: революция без серьезной финансовой подпитки имеет небольшие шансы на успех. Сейчас это кажется нам аксиомой. Как и то, что, по классической схеме всех «цветных революций», основанное на реальности социальное недовольство масс всегда используется частью элит для достижения своих глобальных элитных целей.

Парвус создал коммерческую компанию со штаб-квартирой в Константинополе (которая во время войны была перенесена им в Швейцарию, а затем в Копенгаген), осуществлявшую легальные торговые операции, в том числе и в воюющих государствах. Здесь он вел социал-демократическую пропаганду и одновременно занимался крупными экспортно-импортными сделками. Исследователи, в частности, Г.М. Катков (4 )и др. указывают, что, по некоторым сведениям, этот «социалист-капиталист» поставлял на Балканы устаревшее немецкое вооружение и осуществил крупные поставки российского зерна в воевавшую с Россией Германию! А в 1916 году он также заключил в Дании огромную сделку, которая «закрыла доступ на датский рынок для английского угля и открыла его для немецкого угля» и тем опять же сильно помог Германии.

Однако сам Парвус, возглавлявший некий Институт по изучению последствий Мировой войны (характерный аналог нынешних НКО с непрозрачным иностранным участием), формально даже не был сам причастен к этой коммерческой деятельности, везде расставляя зависимых от него своих сотрудников, своего рода «зиц-председателей». Одним из таких сотрудников Парвуса был Фюрстенберг-Ганецкий, осуществлявший связь между своим фактическим хозяином и В.И. Ульяновым (Лениным). Он стал активным соучастником широкомасштабной деятельности на черном рынке в сфере торговли оружием, которую Гельфанд «развил в Дании с ведома и содействия германских властей». Параллельно, под крышей у с виду невинного «Института» Гельфанд-Парвус собирал оказавшихся не у дел в эмиграции русских революционеров, подкидывая им (разумеется, через посредников) мелкие суммы на повседневные расходы и тем сохраняя эту когорту для возможной в будущем революции.
Доктор Циммер, который, по поручению германского МИДа, инспектировал деятельность Парвуса, утверждал, что в распоряжении последнего имелись восемь агентов в Копенгагене и десять разъездных агентов в России, которые, в частности, по некоторым весьма вероятным предположениям, «курировали» вопросы финансирования и разжигания забастовочного движения на российских оборонных предприятиях (с. 109). Другой немецкий аудитор констатировал, что «созданные им (Парвусом) торговые компании развивались и процветали с поразительной быстротой. Деньги лились рекой в карманы Гельфанда и Фюрстенберга. Часть из них, поступавшая от незаконной торговли медикаментами, противозачаточными средствами и косметикой, оставалась в этой стране (России) ради необъявленных целей» (с. 120). Исследовав деятельность одного из филиалов Гельфанда, управлявшегося Георгом Склацем, он был поражен «невероятными сделками», осуществленными Склацем в нарушение постановлений о правилах торговли в Германии во время войны, но с ведома и согласия немецкого МИДа (5).

Следует еще раз обратить внимание на то, что среди исследователей существует мнение, что помимо посредничества Парвуса в передаче революционерам глобальных денег от американских (по сути, интернационально-еврейских) банкиров, от торговых операций его компании также шли нелегальные отчисления для подпитки забастовочного движения в России, по своему размаху абсолютно беспрецедентного для воюющей страны. Надо ли констатировать очевидное: дух Парвуса просто витает над просторами нашего сегодняшнего Отечества, тесно переплетаясь и с духом пока еще, слава Богу, несостоявшейся белоленточной революции! Всем известное имя подлинного лидера так называемой «несистемной оппозиции» в современной России – М.Ходорковского в первую очередь приходит на ум.

Однако в разговоре о пугающих параллелях между нашим временем и событиями столетней давности все вышеперечисленное, хотя и важно, все же не носит ключевого, основополагающего характера. Ибо (мы с этого начали), ни объективные процессы социально-экономического характера, ни заговор (который, конечно же, имел место) не объясняют феномена именно катастрофы Февраля, как ключевого момента в революции, сокрушившей великую империю. Главное же, по нашему глубокому убеждению, заключается в следующих моментах.

Во-первых, это «детский» вопрос, касающийся самого субъекта революции. Давно уже всем непредвзято настроенным людям вполне очевидно, что отнюдь не собственно революционеры, разного рода левые радикалы и уж во всяком случае не большевики нанесли решающий удар, приведший к слому империи. Перед февралем 1917-го главные лидеры большевиков, да и других социалистов пребывали в полном ничтожестве в эмигрантских закоулках, и совершенно незначительные доли процента населения России, да и всего мира знали фамилии Троцкого, Ленина и прочих вождей, которые всего лишь через год с небольшим воцарились в Кремле. Для подавляющего большинства они являли собой яркий образчик вполне последовательного и законченного маргиналитета. (Именно так многие в России продолжали воспринимать Ленина и других вождей большевистской партии даже после их возвращения в страну в апреле 1917). Известна записка Охранного отделения, рекомендовавшая выпустить Ульянова в эмиграцию для развала социал-демократического движения, с чем будущий основатель Советского государства вполне успешно и справлялся, раскалывая все политические блоки, в которые входил, всюду следуя своему главному принципу: пусть малюсенькая фракция, зато своя. В течение девяти лет своей эмиграции Ленин занимался в основном журнальной полемикой с вождями европейской социал-демократии, никак не влияя на события в России, а после войны собирался эмигрировать дальше, в США. Сами вожди по большей части не верили в близкий успех. Еще 9 (22) января 1917-го, то есть примерно за месяц до февральских событий Ленин прямо, с высокой долей уверенности писал: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции» (6).

Основные деятели Февраля – это сами тогдашние элиты и близкие к ним цензовые слои населения, захваченные тем, что Солженицын метко назвал действием «либерального поля». Центр его был в обеих столицах, а чем дальше от столиц, тем слабее ощущалось это действие, так сказать, в мирное время. Во-первых и прежде всего революцию готовили, разумеется, думцы со своим флером «либерального общества». Во-вторых, крайне важную роль в февральском перевороте сыграли заговорщики-генералы. В-третьих, приходится говорить о совершенно деструктивной роли многих представителей самих многочисленных Романовых, всех этих «великих князей» и их родственников, в своей безумной жажде власти подрывавших самый институт власти, институт монархии.

И вот здесь мы подходим к, по сути, наиглавнейшему вопросу, сложному именно своей наивной простотой – к вопросу о мотивах их действий. Проще всего здесь сказать о «предательстве» и на том успокоиться. Предательство – да, конечно. Но эта констатация мало что объясняет, ибо сразу, опять же, встает вопрос о причинах. Неужели только примитивная корысть и властолюбие? Главное, как уже отчасти было указано – это захваченность вышеупомянутого тройственного субъекта революции действием либерального поля. Разбирая февральские события, в частности, историю с так называемым царским отречением, А.И. Солженицын так говорит об этом:

«Единое согласие всех главных генералов нельзя объяснить единой глупостью или единым низменным движением, природной склонностью к измене, задуманным предательством. Это могло быть только чертою общей моральной расшатанности власти. Только элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране. Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились — и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат (вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля), — и даже те, кто наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения — эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности — вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе. При таком пронизывающем влиянии — всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила — вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет — настолько сильно, что в нём померкало национальное сознание ("примитивный патриотизм") и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией — но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе».

И далее:
«Это было — как всеобщее (образованное) состояние под гипнозом, а в годы войны оно ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи, что довести войну до победного конца невозможно при этой власти, что при этом "режиме" стране вообще невозможно далее жить. Этот гипноз вполне захватил и Родзянку — и он легкомысленно дал революции имя своё и Государственной Думы, — и так возникло подобие законности и многих военных и государственных чинов склонило не бороться, а подчиниться. Называлось бы с первых минут "Гучков-Милюков-Керенский" или даже "Совдеп" — так гладко бы не пошло... Их всех — победило Поле. Оно и настигло Алексеева в Ставке, Николая Николаевича в Тифлисе, Эверта в Минске, штаб Рузского и самого Государя — во Пскове…

Мартовское отречение произошло почти мгновенно, но проигрывалось оно 50 лет, начиная от выстрела Каракозова. А в ближайшие следующие дни силовые линии Поля затрепетали ещё победней, воздух стал ещё угарней» (7).

Тотальный, всеразрушающий либерализм, захвативший умы и сердца не только оппозиции, но самих правящих элит – вот имя той болезни, что помогла умереть великой православной державе. Тем важнее понимать, насколько сегодня мы близки к тому же, насколько либералы (в отличие от того, предреволюционного времени, сознательно ненавидимые большинством народа) снова вездесущи в своем проникновении как в структуры власти, так и в столь любимую ими медийную сферу, ныне несравнимо разросшуюся. Не имея за душой ничего, кроме сжигающей ненависти паразита к тому, на чем он паразитирует, они виртуозно владеют искусством позы обижаемых и преследуемых радетелей о благе народа. По словам современного русского философа, «формулы для будущих глобальных социальных экспериментов заготавливались на «письменном столе» русской публицистики и журналистики, где господствовал маниакальный тон, который Н. Лесков назвал «клеветническим террором в либеральном вкусе».

Подобное явление разные исследователи описывают в различных терминах. Так, в терминологии Льва Гумилева здесь приходится говорить об «антисистеме»; недавно ушедший от нас Игорь Шафаревич использовал выражение «малый народ», заимствованное им у Огюста Кошена. Вопреки тому смыслу, который порой ошибочно вкладывается в данное понятие, его, по словам самого Шафаревича, следует понимать преимущественно в социальном, а не национальном смысле. Поэтому более точный возможный здесь перевод – «малое общество». «Малый народ», или «антисистема» обладает характерным качеством – полной неспособностью к каким-либо позитивным мутациям. Изменить его невозможно, поскольку главной отличительной чертой антисистемы является отрицание большой системы, или большого народа, на котором данный феномен паразитирует. Антисистема видит смысл своего существования в уничтожении страны и народа, с гибелью которых умирает и сама, поскольку не обладает в реальности возможностью какого-либо позитивного созидания и развития. Так случилось и с февралистами: сокрушив империю, они очень быстро и сами сошли с исторической арены, уступив политическую арену большевикам. «Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили её прямого боя с революцией. Идеология интеллигенции слизнула своего государственного врага — но в самые же часы победы была подрезана идеологией советской, — и так оба вековых дуэлянта рухнули почти одновременно. (А.И. Солженицын).

До сих пор у некоторых представителей нашего полуобразованного общества порой можно встретить недоумение. «То, что вы обличаете, - говорят они, это какая-то фантазия, это вовсе не либерализм с его любовью к свободе и к человеку». Между тем еще Ф.М. Достоевский, пожалуй, лучше всех описал феномен именно российского либерализма:

«Что же есть либерализм… как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей?.. Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошёл до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьёт свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нём смех и чуть не восторг, он ненавидит народные обычаи, русскую историю, все. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает… Эту ненависть к России ещё не так давно иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чём она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова “любовь к отечеству” стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как вредное и ничтожное… Факт этот в то же время и такой, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе не бывало и не случалось… Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество своё ненавидел». Носителем же такого мировоззрения и жизнеощущения издавна были полуобразованные слои общества, оторванные, во-первых, от религиозных, христианских основ мысли и действия, а, во-вторых, от реального созидания, от «живой жизни» великой страны, ее жизненной органики, в которой обычно бывают укоренены самые разные сословия (независимо от своего имущественного ценза), сохранившие связь с национальными, культурными и, главное, религиозными традициями своей страны и народа.

Именно к ним и применим замечательный термин «образованщина», впервые введенный в 70-е годы прошлого века А.И. Солженицыным.
В современной российской философско-политической мысли вводится замечательное понятие «идеомании». Идеомания – это идеологическая болезнь сознания, порожденная отрывом его от веры и носящая во многом психологический характер, которая заключается в гипертрофированной увлеченности людей разного рода отвлеченными идеями (ср. «Критику отвлеченных начал» у Вл. Соловьева). Эти идеи начинают агрессивно навязываться реальности, и при этом происходит активная ломка всех и всяких традиций. Развитие, вместо того, чтобы носить естественный характер, будучи основанным на жизненной органике, органично развивая имеющиеся формы жизни, приобретает революционный характер, лучше всего выраженный в «Интернационале»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» «Затем» наступает совсем не в тех формах, которые изначально мыслятся носителями утопий, ибо нигде, кроме Откровения и Традиции, прежде всего религиозной и социокультурной, невозможно почерпнуть энергию для жизненного созидания.

В 19 и начале 20 вв. российские либералы действовали рука об руку с революционными радикалами, оправдывая любые насильственные действия последних и осуждая государственную власть за любые действия по охране государственного порядка. Этот либеральный тренд, как отчасти уже указывалось, захватывал и сами властные круги, лишая их моральной опоры, ощущения своей моральной правоты, своего права осуществлять естественные и необходимые функции государственной власти. В феврале 1917-го количество перешло в качество: губительный процесс либерального разложения общества превратил, в общем, простую и легко преодолимую ситуацию волнений в запасных батальонах, расквартированных в столице, в «спусковой крючок» революции.

Общая канва событий Февраля в принципе хорошо известна, поэтому вряд ли имеет смысл пересказывать ее подробно. Для нас в данном случае крайне важно еще раз подчеркнуть: заговор, бесспорно, имел место, как со стороны революционеров-радикалов, так и со стороны самих февралистов, но сами по себе события Февраля возникли как бы из ничего, на пустом месте, вовсе не будучи последствием какого-либо заговора.
После патриотического подъема 1914 и самого начала 1915 гг. думский «прогрессивный блок», в который вошел и ряд правых деятелей, начал все более наращивать свою оппозиционность по отношению к царскому правительству, что во время войны выглядело настоящим преступлением, и было невозможно ни в одной из других воюющих стран. Постепенно главным пафосом либеральной оппозиции стало требование так называемого «ответственного министерства», то есть перехода в режим конституционной монархии, когда кабинет министров назначается парламентским большинством, а не монархом. Причем, к этому требованию присоединялись не только думские оппозиционеры, но и многие представители правящих элит, включая некоторых Великих Князей. В конечном счете, это, прежде всего, и имел в виду Государь, когда записывал в дневнике свою знаменитую фразу «Кругом измена, и трусость, и обман».

Настойчивое требование коренного, по сути, революционного изменения конституционного строя во время ведущейся страной небывалой доселе мировой войны, ведущейся со всем напряжением сил – вот это и есть конкретное содержание той измены, которая имела место, и о которой высказался Государь. Обвинения самого Царя в неспособности привести страну и армию к военной победе были, как мы уже указали в начале, со ссылками на мнение разных независимых авторитетных людей, абсолютно лживыми. Вскоре после того, как Николай Александрович возглавил армию, возложив на себя верховное главнокомандование, отступление 1915 года остановилось, а к февралю 1917-го война была уже практически выиграна Россией и ее формальными союзниками. Убежденный монархист, современный исследователь Петр Мультатулли, основываясь на целом ряде источников, указывает на факт, на наш взгляд, вполне очевидный: единственной политической ошибкой Государя было решение «разбираться» с оппозицией и революционерами после более чем вероятных успехов на фронте.

Тогда, на волне победного подъема в народе вся искусственная политическая «надстройка» в лице жаждущих «порулить» элитариев и либеральных оппозиционеров, захваченных либеральным «Полем», была бы обречена на неудачу. Однако именно поэтому, понимая, что их время стремительно уходит (к тому же заканчивался срок полномочий Думы), они и торопились взять свое. Настроение немалой части т.н. «образованного» (точнее полуобразованного) общества накануне революции было сродни настоящему безумию, верхом которого является абсолютно лживое, выдуманное обвинение императрицы Александры Феодоровны в тайных связях с немцами, в государственной измене, брошенное с думской трибуны П.Милюковым.

Либералы стремились дискредитировать царскую семью в глазах широких масс народа, в значительной степени путем распространения грязных сплетен в связи с ролью при дворе Г.Распутина, во многом также вполне фантазийной. Не меньшей фантазией были и искусственно нагнетаемые слухи о якобы надвигавшемся на столицу голоде, которые спровоцировали очереди в хлебных лавках («хвосты») – явление доселе абсолютно небывалое в России. Наиболее честные из февралистов (в частности, Шингарев, ставший министром земледелия в первом составе Временного правительства) сами впоследствии признавали, что никакого дефицита зерна тогда не было, а имели место лишь некоторые перебои с его железнодорожными перевозками, также вызванные искусственно. (Точно так же в ходе работы следственной комиссии, после Февральской революции назначенной Керенским, рассыпались, как карточный домик, все многочисленные обвинения в адрес царской семьи, причем как политического, так и морального характера).

Бунт нескольких запасных батальонов, расквартированных в столице, в принципе мог быть легко подавлен боевыми частями, снятыми с фронта. Однако генералы (в первую очередь командующий Северным фронтом Рузский и «начштаверх» Алексеев), с подачи председателя Думы Родзянко, воспользовавшись ситуацией, упорно убеждали Царя в том, что имеет место широкое народное недовольство его правлением и только дарование «ответственного министерства» поможет урегулировать ситуацию. Затем, по мере нарастания волнений, это требование превратилось уже в требование ухода самого Царя, отречения от престола в пользу малолетнего наследника при регентстве Великого князя Михаила. По мнению исследователей, упомянутые выше ключевые фигуры «заговора» стремились побудить Царя «рассматривать Думу как предохранительный клапан, удерживающий народное недовольство от кипения до степени перехода в революционное действие. Но фактически именно подстрекательские речи с думской трибуны подстегивали народное недовольство» (с. 247). «Усиливая антиправительственную пропаганду, умножая слухи об измене в высших кругах, подстегивая массовую истерию и направляя ее против «царицы-немки», и царя, либеральные круги в Думе и самодеятельных организациях сеяли среди публики, читающей газеты, атмосферу такого невыносимого напряжения, что падение самодержавного режима приветствовалось как избавление от грозы» (с. 445).

Крайне важно, что февралисты абсолютно искренне верили в свою абсолютно фантазийную схему, считая себя той силой, что предохраняет страну от скатывания в революцию. В действительности широкие массы народа (воюющая армия, крестьянство, все серьезно мыслящие и трудовые, работающие слои общества) ни к какой революции изначально не причастны. Именно в результате «отречения», когда по факту был демонтирован сам институт монархии, революционные события приобрели качественно новую силу, и в них были вовлечены широкие массы простых людей. (До этого огромная Россия с удивлением и тревогой узнала, что в столице, оказывается, произошла революция, сломавшая многовековой монархический строй).

История, связанная с тем, как не удался замысел февралистов (Николай Александрович отрекся в пользу не наследника, а Великого князя Михаила, а тот, под давлением Керенского – в пользу во многом еще мифического Учредительного собрания) слишком хорошо известна. Однако прежде чем перейти уже к собственно оценочной и заключительной части, следует ответить на еще один «детский» вопрос: почему февральский бунт все же не был подавлен?

В принципе, в общем плане, выше мы уже ответили на этот вопрос. Все более-менее боеспособные части во главе с такими же генералами и офицерами находились на фронте. Сам Царь пребывал в Ставке в Могилеве и был оторван от объективных источников информации. Те представители властей, кто оставался в столице и должен был, по идее, подавлять волнения, не меньше думской оппозиции были порабощены либеральными стереотипами сознания, более всего боясь не революции, а «повторения 9-го января». Министр внутренних дел Протопопов, командующий Петроградским военным округом Хабалов и др. проявили полную беспомощность, а единственно боеспособный, но немногочисленный отряд полковника Кутепова (впоследствии знаменитого деятеля Белого движения) физически не мог противостоять разнузданным революционным толпам в силу своей малочисленности. Поднявшие же мятеж «запасные батальоны» представляли собой плохо обученную и не очень привычную к дисциплине массу вчерашних крестьян, вырванных из привычной среды и еще не привыкших к новой и потому во многом потерявших моральное равновесие, внутренне, морально дезорганизованных. Некоторые из исследователей высказывают предположение (которое крайне сложно проверить), что часть офицеров, задействованных в неосуществленном в конечном счете дворцовом перевороте, в так называемом «заговоре Гучкова» (имеется также предположение о его масонских корнях), не получая ожидаемых команд в неожиданной ситуации «фальтстарта» революции, также пребывали в растерянности. Они не знали, что делать, кому подчиняться, чьи приказы выполнять и какие отдавать. А назначенный «диктатором» генерал Николай Иудович Иванов, боясь осуждения общества (а, быть может, и еще по каким-то причинам) сделал все, чтобы снятые с фронта части не дошли до столицы.

На тему отречения написано довольно много, и подробный исторический анализ данного события естественным образом не входит в нашу задачу.
Среди оценочных подходов, если иметь в виду исследователей светских, даже доброжелательно настроенных к императорской России и к самому монарху, доминирует, по сути, тот же стереотип, который был характерен и для того, предреволюционного, времени - «слабый царь проиграл страну, давно не справлялся с ситуацией, отречение – политическая безответственность» и т.д. Крайне характерен пример широко известного автора, на которого мы уже неоднократно ссылались выше – А.И. Солженицына и некоторых его нынешних убежденных последователей. Давая в своем «Красном колесе» и в публицистических работах весьма тонкий анализ и ставя абсолютно правильный диагноз той либеральной болезни, которая в предреволюционные годы поразила значительную часть российского «образованного» общества, он, отчасти следуя И.А. Ильину и другим авторам русского зарубежья, правильно характеризует и то понимание императорской власти, которое было свойственно Государю Николаю Александровичу. Последний осознавал свою власть как служение, как непосредственное исполнение воли Божией. (В «Красном колесе» есть характерные пассажи на эту тему). Но сразу же, вслед за этим, писатель начинает рассуждать вполне в духе либерального общества 1910-х годов, повторяя его типичные претензии к Царю, которые непосредственно перед этим, казалось бы, столь умно и проницательно обличил! «В роковые годы – и такой бессильный над своей страной, такой не достигающий пределов мысли, и ещё безвольный? И ещё безъязыкий, и ещё бездейственный, – догадывался ли он сам обо всём этом?.. Не отдавал себе отчёта в серьёзности положения. Монарх – как будто не этой страны, не этой планеты. Он находил излишним всякое обновление внутренней политики и не хотел себя связывать никакой программой» (А.И. Солженицын). И т.д. А большая глава «Этюд о монархе» в «Августе четырнадцатого» (первый «узел» эпопеи) является, на наш взгляд, ничем иным, как просто откровенной карикатурой на Государя, хотя и не грубой и в художественном плане довольно тонкой. В конечном счете, ни Солженицын (при всех его бесспорных заслугах в анализе истоков революции), ни его современные эпигоны оказались не в состоянии понять всю высоту духовного подвига, совершенного Царем-мучеником.

Гораздо ближе к правильному пониманию стоят некоторые эмигрантские авторы. Так, Г.М. Катков писал: «Убеждения царя опирались на веру, что его душа, находящаяся в руках Господа Бога, чиста. В этом смысле русский государь был святым. Именно из святости исходят достоинство и терпение, с которыми он переносил свое заключение до самой гибели». Однако, полагает автор, «эта святость, осознанная и одухотворенная, становилась основной слабостью характера государя… Строгое следование Николая II в своих решениях велениям совести оказывалось крайне непродуктивным, но не столько из-за того, что совесть ошибалась, сколько из-за веры в то, что справедливые решения возобладают сами собой благодаря присущей им магической (?) силе. Эта вера, конечно, ошибочна, как и вера в то, что истина должна побеждать в сознании людей просто в силу своей истинности… Николай II верил, что в конечном счете победу одержит он, государь, принимающий справедливое решение и не столько благодаря искусному осуществлению этого решения, сколько просто в силу его справедливости. Эта сила, возможно, неосознанно ощущалась государем как “Божья помощь”, или “правда”, причем, “царская правда” всего лишь возвышенный ее образец». Однако и Катков далее выставляет плохую оценку Царю-мученику: «Подобное отношение к жизни, опирающееся на веру в самодовлеющую силу морали, особенно опасно в таком человеке, как царь, склонный верить, что движениями его души непосредственно руководит Бог» (сс. 379-380). (А во что он должен верить, как богопоставленный венценосец? В «реальную политику»?)

Вместе с тем исследователь довольно проницательно характеризует мотивы отречения, исходя из такой психологии Государя, указывая, что полный уход от власти был для него в моральном плане гораздо более предпочтительным, нежели участие во «властных» структурах, сформированных людьми, утерявшими истинное представление о власти монарха, как богоугодной и богоустановленной. «Полный уход из политической жизни был в его представлении лучше, чем попустительство той катастрофической политике, которую будут проводить, как полагал он, те, кто облечен «“народным доверием”». Однако и здесь историк не удерживается на духовной высоте Государя, скатываясь в либерализм: «Самодержавие… стало основой твердой веры Николая II в свою чуть ли не непогрешимость. Поэтому с утратой самодержавной власти он стал открыт для соблазнов, в своей способности противостоять которым не был уверен. Вкупе с мистической верой государя в самодовлеющую силу правильного решения вера в божественное воодушевление оказалась бедствием в условиях быстро меняющегося общества, которое он призван был вести» (с. 381).

Следует признать, что в русских эмигрантских кругах были люди, свободные от либеральных влияний. Прежде всего, это, разумеется, наш великий философ и консервативный мыслитель, теоретик монархизма И.А. Ильин. Именно ему принадлежит самое лаконичное, самое емкое по смыслу определение духовной сути февральской катастрофы, данное в «Наших задачах», в частности, в главе «Почему сокрушился в России монархический строй? (8)» «Русский народ имел царя, но разучился его иметь… За последние десятилетия русский народ расшатал свое монархическое правосознание и растерял свою готовность жить, служить, бороться и умирать так, как это подобает убежденному монархисту» (т. 2, с. 518). Впрочем, чуть ниже автор оговаривается, что ведет речь не обо всем русском народе, а лишь об известной части его, так называемого высшего, «образованного» общества. Он указывает на слабость монархического правосознания в предреволюционной России: «Монархический строй сокрушился в России потому, что русский императорский трон имел в стране историческую традицию, но не имел идейного и волевого кадра, дальнозоркого, сплоченного и способного к активным выступлениям» (т. 2, с. 522)

Если попытаться вкратце подытожить вышесказанное, то необходимо будет сказать, что правящие элиты и так называемое «общество» в предреволюционной России по большей части утеряли то религиозное представление о власти, носителем коего оставался святой Государь-мученик, и которое заключалось в восприятии царской власти как служения Богу, хождения перед лицом Божиим. Так что претензии многих авторов касательно того, что Царь воспринимал свою власть чисто морально (что, по их мнению, не соответствовало интересам «реальной политики»), в силу чего он, как правитель, был «слаб», можно ведь и перевернуть, рассмотрев ситуацию не «снизу», в чисто прагматическом, так сказать, «реалистическом» аспекте, а «сверху», в аспекте религиозном. Можно рассуждать о «слабости» Царя, проигравшего достаточно простую ситуацию, а можно видеть духовное падение «общества» и элит, воспринимавших саму субстанцию власти не в духе (Рим. 13: 1-6), а, в конечном счете, - в терминах секулярной теории власти как права сильного (наиболее выразительно, как известно, сформулированной Гегелем). Царь хотел угодить Богу, а окружавшие его элитарии страстно жаждали «порулить», потеряв веру и верность. Это и было, так сказать, метафизическим предательством Бога и Царя, к которому «общество» шло на протяжении многих десятилетий, предательством, сокрушившим великую страну в преддверии ее решающего взлета.

Сегодня мы видим, с одной стороны, повторение той февральской ситуации с поправкой на то, что у нас сейчас нет той великой России, а есть страна, что мучительно пытается восстановить свое историческое бытие после долгих лет исторического беспамятства и упадка. Как удачно http://amin.su/content/kolonka-redaktora/4706/ выразился современный православный публицист, характеризуя сегодняшнее состояние страны в сравнении с тем Февралем: «Непрерывно, все сильнее и сильнее наглеющая либеральная свора с претензией на роль лидеров нации; мутные деньги на революцию, притекающие из-за рубежа; привычный общественный стыд и возмущение “общества” из-за слабеющего и почти что уже бессильного “насилия царских опричников”; обвинения в измене главы государства; участие в заговоре самых высоких лиц из самой же “элиты”; либеральный вой в прессе с прямым требованием отдать власть “правительству, ответственному перед народом” (то есть самим же либералам); искусственное разжигание волнений на социальной почве; оправдание революционного террора “обществом” и столь же упорное осуждение любых действий законных властей, направленных на его обуздание. И все это – на фоне слабеющей власти, почти что уже убежденной в своей моральной неправоте».

С другой же стороны, целый ряд аналитиков указывает на то, что революция, подобная февральской, в современной России вряд ли возможна. Во-первых, потому, что либерализм, либеральная идеология сейчас, в отличие от 1910-х годов, отнюдь не является в нашей стране мегатрендом, в том числе и среди интеллектуалов. В современной России либералы искренне ненавидимы большинством общества, у которого еще свежи в памяти 90-е годы прошлого столетия, когда они были у власти. Во-вторых, в народе господствует сильнейшая социальная апатия; боязнь войны и революции, после страшного опыта XX века, присутствует едва ли не на генетическом уровне, в самых глубинах сознания и подсознания.

Поэтому, говорят многие аналитики и политические публицисты, революция в современной России невозможна. Однако поверить этому, на первый взгляд очевидному выводу, мешает ряд обстоятельств. Во-первых, это уже отмеченное нами выше, абсолютно не естественное социальное расслоение, абсолютно не органичный характер современного российского квазикапитализма. История словно смеется над нами, неожиданно делая актуальными старые марксистско-народнические, интеллигентские стереотипы касательно «страдающего народа». Во-вторых, через сто лет после Февраля 1917-го значительного совершенства во всем мире достигли технологии политических переворотов, именуемые ныне «цветными революциями». Это накладывается еще на особенности массового сознания нынешнего российского обывателя, в необычайно сильной степени травмированного распадом нашей общей Родины – СССР. (А травмированное сознание особо уязвимо для современных технологий информационного воздействия, в просторечии именуемых «зомбированием»).

Кто же может стать боевым ядром гипотетической «цветной революции» в современной России, подобным тому, каким стали исламисты в арабских и вообще мусульманских странах и националисты на Украине?

Либералы по определению не могут быть таким ядром. Они могут быть лишь застрельщиками революции, информационной обслугой, солдатами «пиара» и подрывной антигосударственной пропаганды. Русские националисты вряд ли на это способны, пребывая по большей части в маргинальном состоянии и находясь под жестким контролем спецслужб. Исламисты могут «работать» лишь на национальных окраинах. Православная часть общества по определению не склонна к революционности. На наш взгляд, «раскачка» силового варианта социальных протестов (для которых, повторяем, имеются все объективные основания) может быть реально осуществлена только за счет культивирования и наращивания нового «красного проекта», который, если посмотреть на дело объективно и беспристрастно, уже продвигается в медиасфере с использованием весьма серьезных ресурсов и, самое главное, с опорой на реальное, обоснованное социальное недовольство народа. Можно, конечно, продолжать уповать на социальную апатию широких масс и Росгвардию. Но гораздо продуктивнее (если хотеть, чтобы у страны в принципе было какое-то будущее, возможность позитивного развития) приложить достойные, подобающие усилия для развития в народе православно-монархического сознания.

Сегодня мы молимся за нашего Президента, прошедшего за эти годы огромный нелегкий путь, удерживающего страну от сползания в бездну национальной катастрофы (теперь уже последней), молимся за его ум, христианское сердце и властное, державное мужество. Мы молимся о том, чтобы Господь даровал ему разум и силы действенно усвоить уроки великой русской Смуты: вычистить из властных структур и медиасферы «всю либеральную рать», дважды в XX веке (в 1917 и 1991 годах) ввергнувшую Россию в губительный хаос; присмирить нуворишей, этих наглых и зажравшихся парвеню, вернуть в современное российское общество нормы социальной справедливости. О том, чтобы субстанция власти все больше воспринималась им как тяжкое и ответственное служение высшему, неотмирному началу, как хождение перед лицом Божиим. Но этому – должны послужить и мы. Помня истину, которую понимала самая последняя неграмотная крестьянка после вырванного предателями царского «отречения»: «Люди забыли Бога – оттого и всё». Пришла пора – вспомнить. И тогда История, быть может, вопреки нашему недостоинству, не станет снова наказывать нас.

(1) Данные о количестве жертв репрессий советского времени, которые использует здесь И. Солоневич, впоследствии были признаны завышенными, о чем говорится, в частности, в статье по http://www.stoletie.ru/territoriya_istorii/zhit_po_lzhi_chast_1_752.htm одной из ссылок, приведенных в тексте.
(2) См. сноску 5.
(3 )Подробнее об этом см. в кн.: Саттон Энтони «Уолл-стрит и большевистская революция». М. Русская идея. 1998.
(4) Катков Г.М. Февральская революция. М., 2006. Данная монография ценна наличием обширной библиографии, использованной, в частности, А.И. Солженицыным при работе над эпопеей «Красное колесо».
(5) Сведения здесь и далее приводятся по книге Г.М. Каткова с указанием страниц в тексте.
(6) Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Изд. 5. М., 1973. Т. 30. С. 328.
(7 )Солженицын А.И. Размышления над Февральской революцией.
(8) См.: Ильин И.А. Наши задачи. Париж. Изд. Русского Общевоинского союза. 1956. Ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.